Символика собаки в «Записках сумасшедшего» и ее литературные источники
Иваницкий А. И. д.ф.н., вед. науч. сотр. ин-та высш. гуманит. исслед. РГГУ (Москва) / 2009
Случаи взаимного подобия людей и животных у Гоголя чрезвычайно многочисленны. В то же время можно отметить совсем немного примеров полного очеловечивания зверя — причем без вмешательства сверхъестественных сил, точно определенных Юрием Манном как «носители фантастики»1. Так, в «Носе» упоминается о некоем пропавшем пуделе, который, по обнаружении, оказался казначеем. Сюжетом такое «неволшебное» очеловечивание зверя становится лишь в переписке собак, воображаемой Поприщиным в «Записках сумасшедшего».
Прямыми предшественниками Гоголя в развитии этого мотива выступают немецкие романтики, и, прежде всего Э. Т. А. Гофман, в творчестве которого данный мотив отражал т.н. «злой принцип», правящий миром, и носил отчетливую антипросветительскую, антирационалистическую окраску. В мире, где духовное начало возводится к материальному, оно, в конечном счете, и сводится к нему. То есть профанируется, сохраняя лишь свои внешние атрибуты (чтение, письмо, речь и т.д.). Ими вполне может овладеть кот — в итоговом романе «Житейские воззрения кота Мурра», или обезьяна — в повести «Сообщение об одном образованном молодом человеке». («Обезьяний» мотив примерно в те же годы развивает В. Гауфф в новелле «Обезьяна как человек»). Особняком в этом ряду стоит повесть «Новейшее известие о судьбах пса Бергансы», заглавного героя которой Гофман открыто заимствует из новеллы М. Сервантеса «Беседа собак».
Повесть о Бергансе стоит ближе других к «Запискам сумасшедшего» не только потому, что в ней очеловечивается именно собака. Схожи психологические подоплеки этого очеловечивания. Социальный аутсайдер, безнадежно влюбленный в девушку, предназначенную другому, мысленно превращает собаку в своего рода «оракула», поверяющего ему некие тайны о возлюбленной. Это превращение собаки в оракула, выходит, на мой взгляд, за рамки романтических смыслов, соединяя разностадиальные значения образа собаки в европейской культуре. В мифах — как германских, так и славянских, — волк (напр., Фенрис в «Старшей Эдде») либо собака представляли первородный хаос в упорядоченном мире и грозили ему возвращением в этот хаос2. Комический аналог Фенриса встречается у Гоголя в Х главе 1-го тома «Мертвых душ»: на карикатуре, описываемой почтмейстером, Наполеон изображен в виде цепной собаки Англии, которая грозит России «...если что не так... выпу[стить] эту собаку»3 и этим вернуть упорядоченный послевоенный мир в состояние первородной стихии.
Именно в силу своей причастности «началу времен» собака могла выступать в роли оракула, кудесника и т.п. В сказках — народных, а затем литературных, — оракул становится волшебным помощником (см., напр., русскую народную сказку «Иван Царевич и Серый Волк»), либо сторожем некоей заповедной области (см., напр., «Огниво» Г. Х. Андерсена). В последующей, собственно литературной традиции (в том числе у Гоголя) собака регулярно наделяется противоположной сторожу ипостасью бродяги, изгоя, живущего на внешней границе социального мира4. Рассматриваемые повести как Гофмана, так и Гоголя по-своему преобразуют и сочетают эту фольклорно- мифологическую и литературную символику собаки.
«Берганса» — одна из наиболее автобиографичных повестей Гофмана, иносказательно повествующая о безнадежной любви писателя к Юлии («Юльхен») Марк: Гофман был женат; Юльхен — обручена с человеком необаятельным и нелюбимым ею, но привлекательным для родителей. В центре повести — самый драматичный эпизод платонического романа Гофмана и Юльхен. Однажды во время совместной прогулки в лес подвыпивший жених попытался овладеть Юльхен. Узнав об этом, Гофман является к Маркам и устраивает громкий скандал, в результате которого его навсегда изгоняют из дома его возлюбленной и запрещают впредь где бы то ни было видеться с нею. В повести Гофман передает собственную роль в роковом эпизоде в доме Марк Бергансе — преданному псу девушки, люто ненавидящему постылого той жениха. Став свидетелем безобразной сцены, Берганса пользуется удобным случаем отыграться на недруге и кусает того, куда придется. В итоге, однако, именно он навсегда изгоняется из дома и становится бродячим псом. В этом качестве его встречает лирический герой, которому Берганса и рассказывает обо всем происшедшем5.
Таким образом, свой подлинный смысл повесть Гофмана получает лишь в соотнесении с контекстом, который, однако, в сюжете никак не проявлен. Это делает повесть аналогом дневниковых записей, то есть внутренним монологом автора, обращенным не к другим, а к самому себе. Гофман, как известно, вел дневники, где среди посторонних записей то и дело напоминал себе о Юльхен под кодированным сокращением «Ктх». (имелась в виду заглавная героиня драмы Г. Клейста «Кэтхен из Хайльбронна», с которой у Гофмана ассоциировалась Юлия Марк)6.
Если в тексте пес повествует лирическому герою о своем превращении из сторожа «правильного» мира в изгоя победившего мира «злого принципа», то в контексте он превращается в «оракула», рассказывающего реальному Гофману о его собственной несчастной любви. Итогом которой для самого Гофмана становится та же собачья ипостась изгоя, что и для придуманного им Бергансы: изгнание из дома Марк фактически знаменовало для него изгнание из мира в целом.
Легко увидеть, что прообразом «собачьей» фантазии Поприщина выступает не только и даже не столько текст, сколько контекст повести о Бергансе. Если мотивы собаки-сторожа и собаки-изгоя лишь иносказательно обнаруживаются в финале «Записок...», то «вещую» роль Меджи, собаки своей избранницы, Поприщин утверждает открыто: «Я давно подозревал, что собака гораздо умнее человека; я даже был уверен, что она может говорить, но что в ней есть только какое-то упрямство. Она чрезвычайный политик: все замечает, все шаги человека... // ...я знал: у них политический взгляд на все предметы» (III; 200, 202).
Смысл «вещей» роли собаки в «Записках...», существенно новый в сравнении с «...Бергансой», может быть прояснен с учетом того, что избранница Поприщина, директорская дочь Софи, не только прочно связана с петербургским миром, но в известном смысле олицетворяет этот мир в сознании героя. С одной стороны, столица в «Записках сумасшедшего», как и в большинстве других посвященных ей повестях «Арабесок», отчетливо предстает злым и бессердечным миром «злого принципа». Это обнажается в финале повести, где Петербург замыкается для героя в виде сумасшедшего дома, а «своим» оказывается воображаемый им и явно противостоящий столице традиционный мир «русских изб», где героя ждут его дом и его мать: «Спасите меня!.. дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!.. Вон... лес несется с темными деревьями и месяцем... вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?..» (III, 214. Здесь и далее курсив мой. А. И.). По оценке Ю. Лотмана, искомым для Поприщина оказывается в финале «домашний» мир7.
Но, с другой стороны, Поприщин, в отличие от лирического героя «...Бергансы», жаждет полноценно войти в петербургский мир, то есть взойти по его социальной лестнице. А Софи не только принадлежит петербургскому миру, но именно этой принадлежностью привлекает героя. Так, симпатия Софи желанна герою в дополнение к расположенности самого директора, в котором Поприщин уже почти себя уверил: «Я замечаю, однако же, что он (директор — А. И.) меня особенно любит. Если бы и дочка...» (III, 196). Оброненный Софи платок приводит его в восторг не только тем, что он «амбра, совершенная амбра!», но, прежде всего тем, что «Так и дышит от него генеральством!» (III, 197).
Именно страстное желание узнать мысли шефа: «...узнать, о чем он больше всего думает; что такое затевается в этой голове» — рождает в герое стремлению войти в физическое пространство господского мира, венчаемое будуаром и спальней Софи, регулярно именуемой «ее превосходительство»: «Хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих господ... Хотелось бы мне заглянуть в гостиную, куда видишь только иногда отворенную дверь, за гостиную еще в одну комнату. Эх, какое богатое убранство! Какие зеркала и фарфоры. Хотелось бы заглянуть туда, на ту половину, где ее пр-во... в будуар... как лежит там разбросанное ее платье, больше похожее на воздух, чем на платье. Хотелось бы заглянуть в спальню... там-то, я думаю, чудеса, там-то я думаю, рай, какого и на небесах нет. Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она ставит, вставая с постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек...» (III , 199-200).
Наконец, в якобы перехваченных письмах собачки Меджи Поприщина интересует, прежде всего, служебная карьера директора, а уж потом — интимная жизнь дочери: «Теперь-то, наконец, я узнаю все дела, помышления, все эти пружины, и доберусь наконец до всего. Эти письма мне все откроют... верно, там будет... портрет и все дела этого мужа. Там будет что-нибудь и о той, которая... ничего, молчание!..» (III , 201).
Однако стремление Поприщина войти в заповедный высший свет обнажает его глубоко раздвоенную самооценку. С одной стороны, он одержим утверждением своего дворянского достоинства, и потому презирает «плебеев»: «Я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин» (III, 198); «...подлые ремесленники напускают копоти и дыму из своих мастерских такое множество, что человеку благородному решительно невозможно здесь прогуливаться» (III, 200); «Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких материях» (III, 208). Поприщин ненавидит «черный народ» тем больше, что его самолюбие то и дело уязвляется их неуважением: «Я терпеть не могу лакейского круга: всегда развалится в передней и хоть бы головой потрудился кивнуть... Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я ...благородного происхождения...» (III, 197).
А с другой стороны, в отношениях с обожаемым директором Поприщиным владеет безмерное самоуничижение: «Наш директор должен быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с книгами. Я читал названия некоторых: все ученость, такая ученость, что нашему брату и приступа нет: все или на французском или на немецком. А посмотреть в лицо ему: фу какая важность сияет в глазах!.. Да, не нашему брату чета! Государственный человек» (III, 196). Все действия Поприщина в отношении кумира пронизывает угодничеством слуги: «...Сегодня среда, и потому я был у нашего начальника в кабинете. Я нарочно пришел пораньше и, засевши, перечинил все перья» (III, 196). И сослуживцев Поприщин ненавидит потому, что подозревает их в посягательствах на его лакейские функции. Начальник отделения «...верно, завидует, что я сижу в директорском кабинете и очиниваю перья для его превосходительства» (III, 193).
В результате главным и непреодолимым препятствием между Поприщиным и желанным ему петербургским светом оказывается он сам. Ему не запрещено говорить ни с директором, ни с его дочерью, но он, вопреки своему страстному желанию, способен лишь односложно отвечать на их вопросы, обращенные к нему как к слуге: «...как глянула: солнце, ей богу, солнце! Она поклонилась и сказала: «Папа здесь не было?»... «Ваше превосходительство», хотел я было сказать, «не прикажите казнить, а если уже хотите казнить, то казните вашею генеральскою ручкою». Да, черт возьми, как-то язык не поворотился, и я сказал только: «никак нет-с» (III, 196- 197). Ср.: «Я думал несколько раз завести разговор с его пр-вом, только, черт возьми, никак не слушается язык: скажешь только, холодно или тепло на дворе, а больше решительно ничего не выговоришь» (III, 199).
При всем своем самолюбии и амбициях, Поприщин в глубине души вполне осознает свои реальные достоинства и вытекающие отсюда служебные и брачные перспективы. Чувство собственной неполноценности оказывается у него оборотной стороной восторга слуги в отношении господ. Под влиянием этого восторга Поприщин сакрализует господский мир, непроизвольно делая недоступность составляющей его совершенства. Именно это раздвоение самооценки, а отсюда и собственных устремлений побуждает Поприщина перенести их в область воображения, превратив собаку своей избранницы Меджи в тайного оракула. Для понимания смысла якобы похищенной Поприщиным собачьей «переписки» следует иметь в виду, что она от начала до конца выдумана им самим, уже погружающимся в безумие. И потому, став «вторым я» героя, Меджи в своих письмах полностью отражает раздвоение этого «я». В начале письма своей товарке Фидели, она «рассказывает» Поприщину о своей хозяйке то, что он хотел бы услышать. Но, заводя речь о самом Поприщине, собака парадоксальным образом начинает говорить мучительную для него правду. То есть — голосом придуманного им оракула Поприщин непроизвольно озвучивает реальную самооценку! И на ее основании логически предвидит (опять-таки голосом Меджи!), что его избранница суждена другому.
В результате «чтение» Поприщиным писем Меджи оказывается спором двух «голосов» героя: его собственного — выражающего желания и амбиции, — и второго: переданного собаке и озвучивающего невыносимую правду. Вот примеры этого раздвоения поприщинского голоса:
Собачий: «...вошел лакей и сказал: «Теплов» — «Проси», закричала Софи и бросилась обнимать меня. «Ах, Меджи!.. Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! Черные, светлые, как огонь!..»
Собственный: «Мне... кажется, здесь что-нибудь да не так, не может быть, чтобы ее мог так обворожить камер-юнкер...».
Собачий: «Мне кажется, если камер- юнкер нравится, то скоро будет нравиться и тот чиновник, который сидит у папа в кабинете. Ах, ма шер, если бы ты знала, какой это урод. Совершенная черепаха в мешке... Фамилия его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на голове его очень походи на сено. Папа всегда посылает его вместо слуги... Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него...»
Собственный: «Врешь ты, проклятая собачонка! Экой мерзкий язык!..»
Собачий: «...у нас в доме теперь большие перемены. Камер-юнкер теперь у нас каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа очень весел. Я даже слышала... что скоро будет свадьба; потому что папа хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером...».
Собственный: «Не может быть. Враки! Свадьбе не бывать! Что ж из того, что он камер-юнкер. Ведь это... не какая-нибудь вещь видимая... Ведь через то, что он камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу...» (III, 204-206).
«Прекращая» читать (а на деле фантазировать) собачью переписку и разрывая письма «проклятой собачонки», Поприщин косвенно признает, что даже в воображении не в силах забыть о том, кто и каков он на самом деле, и заглушить свой правдивый внутренний голос. В результате собака из волшебного помощника героя превращается в непобедимого сторожа заповедного петербургского мира вообще и его избранницы в частности. Но и в качестве сторожа — врага собака остается вторым «я» и оракулом героя, поскольку озвучивает его самооценку. Себя же Поприщин наделяет противоположной «собачьей» ипостасью изгоя, пожизненно обреченного оставаться на границе недоступного и оттого тем сильнее обожаемого им мира.
Итак, умственная афера Поприщина с собакой — оракулом соединяет текст и контекст повести о псе Бергансе, ставшем оракулом не лирического героя, а реального Гофмана. Собака символически замещает героя / автора сначала как сторожа правильного мира, а затем как изгоя мира «злого принципа». В отличие от гофмановского романтика, для Поприщина мир петербургского «злого принципа» таит в себе безмерный соблазн. Эта глубоко социальная влюбленность «маленького человека» в господский мир предопределяет и его раздвоенную самооценку, и выбор возлюбленной, и, в конечном счете, его отношение к ней (отношений с нею не может быть в принципе!) с помощью мифологической, фольклорной и литературной символики собаки. Раздвоенное «я» Поприщина сначала делает собаку помощником — медиумом, позволяя ему мысленно проникнуть в высший мир, а затем превращает в сторожа Петербурга, возвращая Поприщину собачью ипостась изгоя петербургского мира.
Примечания
1. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. М., 1978. С. 85-104.
2. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Тт. I-III. М., 1994. Т. I. С. 720-765.