Гоголь на фоне беллетристики и периодики 1830-х годов (российский и европейский контекст)

Вайскопф М. Я. (Иерусалим, Израиль), д.ф.н., профессор Еврейского университета / 2005

В наши дни для дальнейших сколь-нибудь перспективных гоголеведческих исследований представляется необходимым привлечение популярной литературной и журнальной продукции романтической эпохи. Но для этого надо отрешиться от бесплодного и пугливого снобизма, который с маниакальной бдительностью опасается любого соотнесения великого писателя с его, так сказать, нижестоящими коллегами. Вероятно, вдохновляющим примером для нас может послужить подход В. Виноградова, сумевшего безоговорочно преодолеть все предрассудки, сопряженные с наивным и бесплодным литературным чинопочитанием. Тот сор, из которого растут стихи, немаловажен для их успешного созревания, и мы обязаны считаться с этим обстоятельством.

Литературному генезису «Страшной мести» посвящено, как известно, немало изысканий. Но кажется, в фокус исследователей, отмечавших театральные, а именно, оперные впечатления в качестве возможных источников Гоголя, до сих пор не попадала опера А. Н. Верстовского «Пан Твердовский».1 В 1828 г. она с успехом шла в Москве, а в начале 1829-го — и в Петербурге; молодой С. Т. Аксаков написал на нее в 1828 г. развернутую рецензию, где подробно пересказал и либретто М. Загоскина.2 Читатель встретит здесь многие ключевые компоненты будущей гоголевской повести: страшный грешник, его чародейство, вызывание духов в образе эфирных существ, весь готический антураж: дремучий лес, гробницы с пробуждающимися мертвецами, горящий замок над водой и т.д. Подобно гоголевскому колдуну, Твердовский бежит в ужасе от вызванных им демонических сил.

Пример совсем иного рода. В. Виноградов, проделавший ценнейшую работу по «ринологической» проблематике и контексту гоголевского «Носа», мог бы дополнить свои наблюдения обширной параллелью, найденной нами в последнем томе «Постоялого двора» А. П. Степанова (начало 1835 г.):

Носик — но кто смеет описывать этот член лица, изображенный с такою смелою гиперболою в песнях песней, великого поэта древности и отверженный почти всеми поэтами настоящих времен? Кто займется, например, переносицею, изгибами, выгибами, ноздрями? Фуй! Фуй!.. О! это последнее считается даже предосудительным, смешным, отвратительным! Странная вещь! главная фигура на гербе человеческого состава, то есть на лице его, ускользает всегда из-под руки литератора портретиста, и только, только разве удостаивается всегдашней отметки в плакатных паспортах: нос прямой, а спросите-ка у Лаватера!3

И т.д., и т.п. — настоящий гимн носу, способный заворожить майора Ковалева.

Другие интертекстуальные сопоставления, либо даже прямые источники гоголевских пассажей просматриваются не столько на тематическом, сколько на стилистическом уровне и касаются романтической словесной пейзажистики, сочетающей в себе динамические — как бы «рисовальные» — эффекты и тонкую цветовую нюансировку; объекты описания выступают в качестве субъектов — потенциальных художников, преподносящих — «рисующих» — себя, навязывающих читателю-зрителю собственную трактовку:

Овраг, с оборванным крупным краем, рисовал то нежную волнистую, то резкую, изломанную черту, разделяющую яркую горную выпуклость от темной промоины, из коей выставлялись желто-бурые глинистые морщины и мохнатый серый пень с одним отсавшимся изломанным суком. То были поля, на коих зелень являлась во всех своих бледных северных оттенках; по коим живописно пробегали темные прозрачные тени облаков, подобно легким разорванным газовым покровам, сдуваемым легким осторожным дыханием.

Строки эти взяты из опубликованной в 1834 г. повести Андросова «Случай, который может повториться»4 (на который мне уже доводилось ссылаться как на один из источников «Записок сумасшедшего»5). Ср. типологически родственный, но более поздний пример: северокавказский пейзаж из повести Елены Ган «Медальон» (1839):

...Быстрый Подкумок, то разбрасываясь ручьями, то собирая воды свои в одно ложе, змеился и орошал луга и сады казацкой станицы; посреди села светлел, как маковка, купол Божьяго храма; в стороне чернел табор цыган, пылали их очаги; за ними — море зелени, усеянное рощами, холмами, станицами, и аулами замиренных черкесов, терялось в едва синеющей дали. Из него от юго-запада к востоку возносилась амфитеатром цепь снежных гор, начиная двуглавым Эльборусом, который, всех выше и величавее, стоял будто предводительствуя сонмом исполинов, и резко оттенялся нежною белизной на темноголубом небе, еще неосветленном с той стороны восходом солнца; горы, то понижаясь, то возвышаясь, громоздясь одна на другой, разнообразясь в самых фантастических видах, пропадали местами в зыбях воздуха, и снова являлись, обозначались гигантскими формами со всеми оттенками бездны, ущелий и скалистых гребней, прорезывающихся черными зубцами сквозь снежную пелену выси. По мере того, как горизонт, приближаясь к востоку, светлел, и снежные вершины, теряя матовую белизну, рисовались неопределеннее и нежнее, от блеска солнца, оне почти сливались с сияньем небес, казались все прозрачнее, бледнее, исчезали постепенно как призраки предрассветного сна, и наконец, тонули в розовом разливе востока, на котором солнце раскинулось уже длинными, глубоко разрезанными лучами.6

Думаю, в обоих этих случаях нет необходимости напоминать о знаменитой картине плюшкинского сада в «Мертвых душах» — картине, которая завершается восклицанием: «Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе». Надо заметить, что подобного рода замечания об идеальном соединении природы и искусства в прозе и эссеистике 1830-х гг. попадаются довольно часто. Текстуально же к гоголевской фразе ближе всего, вероятно, показ сада в уже цитировавшемся здесь «Постоялом дворе» — сада, где «природа союзится с искусством так, что последнее вовсе неприметно».7 Однако у того же Степанова можно найти и немало гротескно-бытовых ходов, задействованных позднее у Гоголя, вроде насмешек над земской полицией или идиоматические обороты наподобие «тяготить землю» (у Гоголя — «бременить землю«)8. В «Постоялом дворе» различимы и контуры будущих гоголевских персонажей вроде Ноздрева или Самосвитова.9 С другой стороны, кое-какие иронические реплики Гоголя восходят, видимо, к «Семейству Холмских» Д. Н. Бегичева — например, замечание о чиновниках, предпочитающих дуэлям доносы.10

Некоторые новации гоголевской поэмы, или, вернее, то, что мы привыкли считать его новациями, были уже апробированы и журналистикой. Так, в рецензии надеждинской «Молвы» на альманах «Денница» мы читаем пассаж, явно перекликающийся с первым философическим письмом Чаадаева и отозвавшийся потом у Гоголя в «Четырех письмах по поводу „Мертвых душ“»:

...У нас нет ничего постоянного, высоковечного. А отчего? Оттого, что ныне нет ничего собственно своего, ничего доморощеного. Все заносится к нам чужим ветром с чужой стороны: все мчится перекати-полем, без корня и семян, по нашим степям невозделанным.11

А затем следует такая реплика:

Прохожие останавливаются взглянуть на любопытное явление, коим оживляется пустынное однообразие, всюду царствующее: но оно уже промчалось, исчезло...12

Напомню последнюю главу гоголевской поэмы — тирады о неказистой, «открыто пустынной» Руси, по которой мчится тройка; только у Гоголя это стремительное движение символизирует как раз отечественное превосходство над иноземной жизнью, а вовсе не зависимость от нее:

Летит вся дорога нивесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет <...> только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, понеслась, понеслась!..

Что касается второго тома «Мертвых душ», то и для него нетрудно было бы наметить некоторые мотивные или стилистические прецеденты. Так, его вводный ландшафт — парадоксально величественный глухой «уголок», обрамленный меловыми горами, — просвечивает уже в 1839 г. в «Медальоне» Е. Ган: это столь же красочный глухой «закоулок», тоже увенчанный меловой горой.13 В этом живописном «закоулке» обитает юная генеральская дочь Олимпия Бобрина, которая отчасти предвосхищает другую генеральскую дочь — Улиньку Бетрищеву, запечатленную во втором томе поэмы. Подобно своей гоголевской преемнице, чувствительная, добрая, пылкая и отзывчивая Олимпия реагирует на все спонтанно: «Ни одна мысль ее не мелькала, не отражаясь в них [в ее чертах], как в зеркале <...> страдая за других, она забывала себя».14

В насквозь будничном, казалось бы, «Постоялом дворе» Степанова, вышедшего одновременно с «Тарасом Бульбой», дается такое же сравнение летящих коней со змеями, как то, что восхитило Андрея Белого, который усмотрел в этом гоголевском штрихе «чудо ракурса». При изучении «Тараса Бульбы» вообще стоит чаще обращаться к массовому романтизму — такие экскурсы сулят нам немало сюрпризов. Некоторые ритмические повторы гоголевской повести — я имею в виду то место, где Тарас угощает запорожцев заветным вином под сакральные тосты — подсказаны были ему, видимо, повестью барона Розена «Очистительная жертва»: «Выпьем, братцы, в честь этой славы! — И все повторили: Выпьем за славу, за храбрость русского воинства!!!»15

А знаменитый афоризм Андрия Бульбы «Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша» можно еще до того найти у второстепенного писателя Лесовинского в повести «Человек не совсем обыкновенный»: «Ибо не там отчизна наша, где мы в первый раз узрели мир Божий, а там, где жила душа наша».16 Сама же любовь Андрия к прекрасной полячке и связанное с ней эстетическое влечение героя к католичеству, инспирированное потрясшей его органной музыкой (вторая редакция, 1842), подхватывают комплекс мотивов, заданный в повести Е. Ган «Джеллаледин» (1838), где выведен молодой татарин, влюбившийся в русскую девушку. Впервые услышанная им — томительная и влекущая, как в «Мертвых душах», — русская песня и «звуки инструментов» («Никогда подобная гармония не касалась его слуха») подталкивают ошеломленного героя к обращению в чужую веру — на сей раз в православие.17

Героиня гоголевского «Рима» Аннунциата во многом предопределена стремлением русской прозы 1830-х гг. к возрождению античных женских образов — в ней есть черты итальянок Греча, Тимофеева, статуарных типажей Кукольника. Но воздействие массового романтизма на Рим идет и по другой линии. Скажем,Пеппе, неутомимый и вездесущий помощник князя, очевидно, представляет собой благодушную версию одного из действующих лиц романа П. Каменского «Искатель сильных ощущений». Это куда менее обаятельный, но столь же неугомонный и расторопный итальянец, слуга Педро, о котором его хозяин вспоминает так:

«Педро был все, что хотите в Генуе: матрос, который первый на своем тартане привез известие о возвращении генуэзского экипажа из Перу в 93-м году; Педро в Неаполе был бы первым бандитом и за червонец прирезал бы хоть самого герцога, кого вам угодно; в Венеции лучшим торгашем, и перещеголял бы любого жида; Педро... но всего не перескажешь про Педро; жаль, что нет теперь у меня Педро!»18

Николай Полевой, которого не слишком жалует большинство гоголеведов, мог бы стать весьма ценной и значимой фигурой для этой дисциплины, причем в разных ее аспектах, — например, в комедийных зарисовках (ср. хотя бы гоголевскую «Тяжбу» с его драматической сценкой «Утро в кабинете знатного барина»19). Но с романтическими взглядами Полевого во многом совпадают и эстетические установки Гоголя. Допустим, его сетования в «Арабесках»: «Мы имеем чудный дар делать все ничтожным» — пересекаются с обличительными сентенциями Полевого в «Абадонне» (1834) или в его критических выступлениях — например, в в рецензии на Собрание стихотворений Ивана Козлова, где он порицает свет, который делает «каждое из честолюбий мелким».20

Естественно, что критика и публицистика Гоголя выказывает зависимость не только от русских, но и от западных текстов. Так, «Завещание», предваряющее первую редакцию «Выбранных мест из переписки с друзьями», как отчасти и сама эта книга, навеяны в определенной степени «Замогильными записками» Шатобриана (которые, к слову сказать, встретили столь же иронически враждебное к себе отношение); а рассуждения Гоголя о грядущих судьбах и предназначении русской поэзии напрашиваются на сопоставление с некоторыми текстами Ламартина, например, с его «Путешествиями по Востоку» (где можно отыскать заодно и кое-какие приметы гоголевской Аннунциаты).

Отголоски переводной западной эссеистики ощутимы у Гоголя уже в «Арабесках». Одно из свидетельств тому — статья Эдгара Кине «О состоянии искусств в Германии», вышедшая в самом начале 1833 г. Согласно Кине, язык живописи

стремится в высоту, вырывает себя по образцам величественных памятников готического зодчества, не ломаясь, не обрываясь нигде, он увенчивает себя при каждом слове украшениями и арабесками; вкореняется везде; всюду внедряется; всюду распускается на несметные листья; вяжется в снопы над своии колоннами; ползет; спускается; воздымается снова, не переводя духа, не останавливаясь нигде; и, когда таким образом создаст из себя памятник, весь из одного камня, почти из одной фразы, мысль исторгается из него, яркая и шумная, подобная звуку, извлекаемому из высоких сводов мрачного готического собора.

Думаю, каждый специалист по Гоголю опознает здесь риторические узоры его статьи «Об архитектуре нынешнего времени»21. Однако дело этим не исчерпывается. Кине продолжает свои рассуждения, переходя к восточным религиям — и тут его картины напоминают гоголевскую утопию соединения всех памятников архитектуры на вытянутом пространстве одной улицы. «Все сии младенчествующие религии, — пишет Кине, — наследующие друг другу через ряды столетий, образуют как бы бесконечную процессию, воспевающую устами народов единое „осанна!“ на безмерной базилике Азии». Живописуются олицетворенные Индия, Персия, Вавилония, Бактра, Египет, Халдея, цепенеющие либо содрогающиеся в экстатических позах; а затем дается контрастный переход к Святой Земле: «Смотрите! сии блуждающие религии благославляют на Востоке праг, через который вступает в жизнь род человеческий. Умолкните, таинственные птицы, гнездящиеся на обелисках Нила! Умолкните, единороги Евфрата! Грядет Агнец Божий! Иудея, где он закаляется в жертву, сама оканчивает собой великое жертвоприношение младенчествующего мира <...> Ниневия и Вавилон, где ваши златотканные одежды, златошвейные нарамники?»22 Это та же динамика, что запечатлена у Гоголя в этюде «Жизнь»: все страны древнего мира в смирении растерянно поникают перед той, где родился Спаситель:

Но остановился Рим и вперил орлиные очи свои на восток. К востоку обратила и Греция свои влажные от наслаждения, прекрасные очи; к востоку обратил Египет свои мутные, бесцветные очи. <...>

Задумался древний Египет, увитый иероглифами, понижая ниже свои пирамиды; беспокойно глянула пркрасная Греция; опустил очи Рим на железные свои копья; приникла ухом великая Азия с народами-пастырями; нагнулся Арарат, древний прапращур земли...

Все помнят ту интерпретацию, которую, по утверждению Гоголя, дал его творческому дару Пушкин:

Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей.

Трудно, конечно, оценить степень достоверности этой ссылки, но в любом случае заслуживает внимания ее удивительное сходство с характеристикой Людвига Тика, развернутой в работе йенского профессора О. Л. Б. Вольфа «Die schöne Literatur Europa’s in der neuesten Zeit». Соответствующий фрагмент содержится в обширном извлечении из этой монографии, напечатанном в «Телескопе»:

Самый отличительный характер Тика есть особенный взгляд на мир: взгляд, исполненный иронии, который представляет вещи такими, каковы они в самом деле, и заставляет нас верить, что поэт сам считает их очень хорошими; в самом же деле показывает предмет достигшим до последней точки своего развития только для того, что бы тем ярче выставить глупость и пустоту явлений.23

Последнее, чего я хотел бы коснуться, — это то, как Гоголь трактует самого Пушкина. Несколько лет назад мне уже приходилось затрагивать данную тему в статье ««Зачем так звучно он поет?» Гоголь и Белинский в борьбе с Пушкиным»24, где я стремился продемонстрировать определенную зависимость гоголевских суждений от позиции Белинского. Однако у гоголевских воззрений на Пушкина имелся еще и другой генезис. Мы знаем, что поздний Гоголь примыкал к той литературно-критической позиции, которая усматривала в Пушкине «Протея», поскольку его творчество отличалось уникальной способностью приспосабливаться к любой ситуации и заниматься любым предметом. Само по себе это определение, использованное впервые Гнедичем, восходит, однако, к давнему клише западноевропейской литературной критики: Протеем принято было называть Гете ввиду известной «всеядности» его творчества и того безмятежно олимпийского спокойствия, которым оно будто бы отличалось.

Очень сходные взгляды на Пушкина высказывает поздний Гоголь в своей статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность»:

Что ж было предметом его поэзии? Все стало ее предметом, и ничто в особенности. Немеет мысль перед бесчисленностью его предметов. <...> на все, что ни есть в природе видимой и внешней. Все становится у него отдельной картиной; все предметы его; изо всего, как ничтожного, так и великого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, котороый присутствует во всяком творенье Бога, — его высшую сторону, знакомую только поэту, не делая из нее никагого примененья к жизни в потребность человеку, не обнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра. <...> Ему ни до кого не было дела.

Согласно Гоголю периода «Выбранных мест...», Пушкин — идеальный поэт, поэт как таковой, одержимый только своим искусством. Здесь же Гоголь вполне открыто сближает его с Гете, «этим Протеем из поэтов, стремившемся обнять все как в мире природы, так и в мире наук <...> подладиться ко всем временам и векам». Таков же и Пушкин:

Как ему говорить было о чем-нибудь, потребном современному обществу в его современную минуту, когда хотелось бы откликнуться на все, что ни есть в мире, и когда всякий предмет равно звал его? Он хотел было изобразить в «Онегине» современного человека и разрешить какую-то современную задачу — и не мог. <...> Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтенье ее, наместо всего выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта. <...> Ничего не хотел он сказать о своем времени; никакой пользы соотечественникам не замышлял он.

Пушкину противостоит у Гоголя некий грядущий, еще не явленный поэт, который будет занят делом самой жизни. Между тем именно такую дихотомию развертывает Генрих Гейне в своей «Романтической школе». Отрывок из нее под названием «О Гете и Шиллере» появился в 1834 году в «Телескопе». Если Шиллер как поэт-творец, по Гейне, «уподобился Богу, Который творит по Своему подобию», то Гете — безучастный пантеист, сосредоточенный только на своих темах. «Поэзия Гете не побуждает к действию, как поэзия Шиллера». Ср. там же.

Его индифферентизм был также следствием пантеистического воззрения на мир. Если Бог во всем, — то не совершенно ли равно заниматься тем или другим, облаками или древними камнями, народными песнями или чучелами обезьян, людьми или комедиантами? Но Бог не в материи, как думали древние; Бог в успехе, в духе, в стремлении, как выражается Гегель. Сей Бог успеха, стремления, Бог духа, не терпит равнодушия. Гете, как равнодушный пантеист, не думал о пользах человечества: он безпечно и спокойно играл в искусства, в анатомию, в систему цветов, в познание растений, в наблюдение облаков. Бог не в этом, а в движении, в действии; Бог живет и деет.25

Показательным реликтом этого прямого концептуального воздействия остается у Гоголя симптоматический переход от Пушкина к Шиллеру, которого он (конечно, вслед за Гейне) здесь же противопоставляет Протею-Гете.

Думаю, приведенными примерами можно вполне ограничиться, чтобы показать небесполезность такого рода текстологических разысканий и пригласить к ним уважаемых коллег-гоголеведов. На этом поприще нам всем еще предстоит немало работы.

Примечания

1. Упущение это выглядит тем более казусно, что Верстовский и сам обратился позднее к сюжету «Страшной мести», написав в 1840 г. одноименную оперу. См. комментарий к «Страшной мести»: Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений и писем: в 23 т. Т. 1. М., 2003. С. 816.

2. Любитель русского театра [С. Т. Аксаков]. Опера «Пан Твердовский» // Атеней, 1828. Ч. 3, № 9. С. 226–232.

3. [А. П. Степанов.] Постоялый двор. Записки покойного Горянова: В 4 ч. (1834–1835). Ч. 4. СПб, 1835. [ц. р. 25 дек. 1834] С. 91. Разрядка здесь и далее обозначает графические выделения подлинника.

4. Телескоп, 1834. Т. 20. № 10. С. 79.

5. См.: М. Вайскопф. Случай, который повторился. К происхождению гоголевских «Записок сумасшедшего» // В печ.

6. Е. А. Ган. (Зенеида Р-ва). ПСС. СПб, 1905. С. 232.

7. А. П. Степанов. Указ. соч. Т. 1. СПб, 1834. С. 189.

8. Там же. С. 97, 29.

9. См. там же. С, 150–154.

10. Ср. аналогичного героя, предпочитающего дуэли «на бумагах», в которых он «был неустрашим»: [Д. Н. Бегичев] Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, у русских дворян. Изд. 2. Т. 3. М., 1833. С. 194.

11. Ср. расмышления о России в чаадаевском письме, напечатанном тем же Надеждиным в 1836 г.: «Нет ничего, что бы привязывало, что бы пробуждало наше сочувствие, расположение; нет ничего постоянного, непременного; все проходит, протекает, не оставляя следов ни на внешности, ни на нас самих». — П. Я. Чаадаев. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 648. (Перевод «Телескопа»). О связи этого фрагмента с гоголевской историософией России в «Выбранных местах...» см. в моей книге «Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст», изд. 2-е, М., 2002. С. 648.

12. Молва, 1834. № 5. С. 12–13.

13. Е. А. Ган. Указ. соч. С. 259.

14. Там же. С. 262. О других прототипах Уленьки — у Греча и Марлинского — см.: М. Вайскопф. Сюжет Гоголя... С. 625–626.

15. Альциона на 1832 год. СПб, 1832. С. 111.

16. Телескоп, 1833. Т. 17, № 17. С. 67.

17. Е. А. Ган. Указ. соч. С. 147.

18. П. П. Каменский. «Искатель сильных ощущений»: в 3 ч. Ч. 1. СПб, 1839. С. 108–109.

19. См. Московский телеграф, 1830. Т. 33: Новый живописец общества литературы. № 10. С. 159–161.

20. Там же, 1833. Т. 50. № 11. С. 323.

21. Другие влияния на нее идут со стороны Шатобриана, Гюго, Гофмана и Надеждина. См.: А. Б. Ботникова. Э. Т. А. Гофман и русская литература (первая половина XIX века). Воронеж, 1977. С. 202; М. Вайскопф. Указ. соч. С. 280. Там же см. о влиянии Кине на статью Гоголя «О малороссийских песнях».

22. Телескоп, 1833. Т. 13. № 1. С. 14–15.

23. Телескоп, 1833. Т. 15, № 12. С. 505. Ср. заодно заметки Гоголя к «Мертвым душам»: «Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота <...> Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни».

24. См. в моей книге «Птица тройка и колесница души». М., 2003.

25. Телескоп, 1834. Т. 34. № 3. С. 157.

Яндекс.Метрика