Генрих Гроссен и Иван Лукаш о Гоголе (восприятие писателя в русской журналистике Латвии)

Тема «Гоголь и русская эмиграция в Латвии» остается до сих пор малоисследованной. Специфика «русской Риги», совершенно особое положение русской культуры в латвийском государстве, в его культурном пространстве, не осознававшемся эмигрантами как «чужое» по отношению к их прошлому, определили, в частности, разнообразие форм и мотивов обращения к Гоголю. Достаточно упомянуть Ивана Лукаша, который постоянно разрабатывал гоголевскую тему. Мотивы и образы гоголевских произведений по-разному отразились в творчестве Ивана Нолькена, Сергея Минцлова, в эссе и критической прозе Петра Пильского, Андрея Задонского — центральных фигур эмигрантской периодики Латвии.

В 1927 г. рижская газета «Слово» поместила на своих страницах материалы к 75-й годовщине со дня смерти Гоголя. Такая, не очень «круглая», памятная дата была использована редакцией газеты для обращения к своим постоянным читателям. Дело в том, что этот год стал переломным в истории газеты: именно тогда уехал из Латвии один из основоположников «Слова», редактор литературного отдела Иван Лукаш, который был «лицом газеты», во многом определявшим ее направление и статус. Состав редакции был весьма пестрым: вместе с Лукашем, Н. Бережанским и Г Гроссеном работали и «бульварные перья». Благодаря стараниям Лукаша газета поддерживала контакты с Буниным, Амфитеатровым, здесь появлялись произведения Сирина, Шмелева и Зайцева; многое печатал Бальмонт, тесно связанный с Ригой личными и издательскими связями.

«Слово» позиционировало себя как русское издание, подчеркивая свою «оппозицию» по отношению к «Сегодня» — главной газете «русской Риги», которая представляла интересы широкого спектра эмигрантов, объединяя их понятием «латвийцы». Уход Лукаша (он не сработался с издателем газеты Н. Белоцветовым) был болезненно воспринят как редакцией, так и читателями, — в этой обстановке важно было заявить о неизменности редакционной политики, продемонстрировать незыблемость эстетических установок издания. «Неявный юбилей» Гоголя стал достойным поводом обозначить свои позиции. 4 марта 1927 г. «Слово» опубликовало очерки «Гоголь и Россия» Нео-Сильвестра и «Русь, куда ж несешься ты?» Ивана Лукаша — вместе с портретом Н. В. Гоголя и факсимиле его подписи.

Нео-Сильвестр — постоянный псевдоним Генриха Ивановича Гроссена (1882 — 1974), который долгое время жил в Латвии. Он был известным правоведом: окончив юридический факультет Санкт-Петербургского университета, занимал (до ноября 1917 г.) ряд заметных должностей в уголовно-кассационном департаменте Сената. В Риге сотрудничал в русских изданиях, в основном печатая беллетризованные эссе о своих многочисленных путешествиях по Прибалтике, в забытые уголки русской и немецкой Лифляндии. В 1941 г. покинул Латвию и перебрался в Швейцарию.

Писатель Иван Лукаш (1892 — 1940) жил в Риге в 1925–1927 годах. Его авторитет историка и литератора в эмигрантской среде был непререкаем, а потому появление его эссе в «Слове» давало читателям понять, что направление газеты даже после его ухода остается неизменным.

Эссе, посвященные Гоголю, с их предельным обобщением, можно в определенном смысле считать отражением того, как понимали судьбы России и русской культуры многие деятели русской эмиграции: неслучайны именно «лирико-риторические» вопросы из «Мертвых душ», темы, образы, мотивы которых объединяют эссе столь разных авторов (у Гроссена эти вопросы напрямую сопряжены с еще одним, вполне современным: «Да существует ли Русь?»). Параболическое по сути соотнесение «вечных» и «проклятых» русских вопросов стало естественным для эмигрантского мироощущения: от «мятущейся» души России у Гроссена (тема «непонимания» своего предназначения как страной, так и писателем) до пасхальной символики Лукаша (знаменательны его идеи о претворении «второй книги» Гоголя в жизни и чаяниях эмиграции, о людях будущего как реализации сожженных страниц писателя, его интимных надежд, о судьбе русского человека, предначертанной в гоголевском творчестве).

Мы воспроизводим статьи Гроссена и Лукаша по их первой публикации (Слово. 1927. № 436. От 4 марта. С. 2), сохраняя пунктуационные особенности источника.

Гоголь и Россия

В «Мертвых душах» Н. В. Гоголь вопрошает Русь: «Какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу; и вьются около моего сердца? Русь, чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?.. Здесь ли, не в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?..»

И кончает Гоголь свои вопросы словами: «У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль. Русь!»

Гоголь и Русь синонимы. Не было бы Руси, не было бы и Гоголя. Это факт, не подлежащий сомнению.

Вот почему можно говорить о Гоголе и России.

Широкой, могучей Россией веет от творчества Гоголя. Он как и Россия не знает, что ему нужно. Однако творил как и Россия то, что было нужно.

В нем была беспредельная ширь таланта, как она беспредельна и на Руси с ее бесконечными равнинами.

Со свойственным русскому человеку талантом бросился он в самокритику, бичуя пошлость во всех ее проявлениях, но в отличие от других писателей он и не думал связывать пошлость с общественной жизнью. Он не приписывает ее ни крепостному праву, ни бюрократизму, ни однообразию духовных интересов или отсутствию последних.

Бичуя сквозь слезы пошлость, он склоняется к мысли, что пошлость жизни это — нечто роковое, неизбежное, что в ней проявляется самая сокровенная основа человеческой натуры — ее ничтожество.

Гоголь жил интересами любимой России и, следя за ее бурным движением, сравнивал Русь с скачущей тройкой и спрашивал себя, куда она скачет — и не находил ответа.

В этом и была драма души Гоголя, в этом была драма и России, пережившей невероятные ужасы и дожившей до страшной трагедии, заставившей скептиков задать вопрос, да существует ли Русь?

Этого вопроса никогда не задал бы себе Гоголь, ибо он свято верил в Русь, верил в счастье русского народа, в его неисповедные пути и миссию.

Верил потому, что знал и хорошие стороны русского народа.

В своем письме к матери Гоголь писал: «В остальных частях „Мертвых душ“ выступает русский человек уже не мелочными чертами своего характера, не пошлостями и страшностями, но всей глубиной своей природы и богатым разнообразием внутренних сил, в нем заключенных».

Не по роковой случайности Гоголь сначала бичевал пошлость и темные стороны российского быта, оставляя светлое для будущей своей работы, а в силу прирожденного характера русского человека выдвигать на первое место все нехорошее, из скромности затушевывая все доброе и святое.

Это доброе, могучее своей красотой и обаятельное сиянием страдальческого венца, сверкало сказочными огнями таланта, перед которым склонился культурный мир, наслаждаясь всепокоряющей красотой мощи русского богатыря искусства, которому «было место где развернуться и пройтись».

И Гоголь бессознательно верил в таинственную живучесть русского народа, как инстинктивно верит в свое будущее сам народ, перед которым все еще, несмотря на временные преграды, широко открыты все пути к лучшей светлой жизни.

«У, какая сверкающая, чудная незнакомая земле даль, Русь!»

Нео-Сильвестр

Русь, куда ж несешься ты?
Россия и Гоголь

Исполинские образы Гоголя, как зловещее тавро, выжжены на России — Чичиков, Хлестаков, Плюшкин, Ноздрев — все русские образы Гоголя ужасают пошлостью и низостью своей, ничтожеством духа.

Мертвые души — он ведь так и сказал о русских — мертвые души.

А второй части «Мертвых душ» не издал он в свет и эту рукопись свою сжег. И нам не явлены живые русские души, другие русские образы.

Гоголь задолго до крушения, до жесточайшего обвала России и русских провидел все потрясающее наше падение.

И страшно, что видения его о России оборвались на первой части «Мертвых душ».

И вот страной мертвых душ, где кишит пошлая человеческая смесь Хлестаковых и Чичиковых, страной кошкаревщины, с бумажно-фантастическим правлением — на глазах всех нас, живых, и кончилась живая Россия.

Ужасающие провидения Гоголя сбылись. Недаром в предсмертном письме своем он писал: «Стонет весь умирающий остов мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них поднимаются».

И еще мучительнее глухой вопль Гоголя в его «переписке с друзьями» прямое пророчество о том, чему свидетелями мы. Пишет Гоголь, что его охватывает «сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться на земле, назначенной быть нашим отечеством».

И вот все страшилища поднялись и ступили на русскую землю. Самому Вию были подняты железные веки и он, Вий Железный, растерзал тысячи — что тысячи — сотни тысяч живых русских душ в застенках расстрелов, собачьих подвалах, трупарнях...

Но длится, длится пошлое кружение мертвых душ в страшной стране народной нищеты и невежества, организованных массовых убийств и организованной лжи, в стране Советов, в той стране, что была еще недавно Россией.

А будет ли?

«Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ.

Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле и, косясь, посторониваются и дают ей дорогу другие народы и государства...

...Но молния ли это, сброшенная с неба. Что значит это наводящее ужас движение. И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях».

Куда несется, куда занесло русскую тройку? Кто сел на козлы возницы вместо бородатого тульского, а то костромского ямщика в лихой ямщицкой шляпе с павлиньим пером? Кто нынче правит тройкой, вместо веселого и доброго русского человека?

Не сам ли Сатана погнал русских коней в бездну?

Недаром на весь свет давно крикнул Гоголь: «Дьявол выступил уже без маски в мир! Почуя, что признают его господство, он перестал уже чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством глупейшие законы дает миру, и мир не смеет ослушаться».

«Черствее и черствее становится жизнь, все мельчает и мелеет, и восстает только в виду всех исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста».

«Все глухо, могила повсюду! Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире...»

А нам, в наши заглохшие дни, когда одна могила повсюду, что осталось крикнуть нам, русским:

— Боже, уже стало пусто и страшно в Твоем мире!

И разве не о нас, теперешних, обмельчавших и обмелевших, сказано Гоголем: «Все теперь расплылось и расшнуровалось. Дрянь и тряпка стала всяк человек. Нигде я не вижу мужа».

Так что же, — конец? Так первой частью «Мертвых душ» и прикончится Россия? Прирезан, сброшен с козел лихой русский ямщик и сам черт погнал русских коней под откос в бездну?

Как заупокойную псалтырь, а то как книгу русского бытия, озаренную ясным смехом, о котором сам Гоголь сказал, что «смех родился от любви к человеку», — книгу бытия, прорезанную мгновенными взмахами пророческих молний, — перелистываешь великие страницы Гоголя в день поминовения его.

И все ищешь ответа... Неужели же на всем скаку, с грозного бега, ринулась русская тройка в пошлое крошево мертвых душ?

Или пали русские кони, или мчатся безумные без дорог?

Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ...

На великих страницах Гоголя есть и ответ. Как дальняя заря, как торжественное пение света сквозит на страницах его великий ответ. Вот слова его о России: «Русь, открыто-пустынно и равно все в тебе. Грозно объемлет меня могучее пространство, страшной силойотразясь в глубине моей, неестественной властью осветились мои очи... У-у — какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!»

Слышите, — страшная сила и неестественная власть вложены в душу каждого русского его державным пространством.

Но миллионы «сидней, увальней и болванов дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произнести всемогущее слово, которого жаждет повсюду русский человек».

«Но века проходят за веки, позорной ленью и безумной деятельностью незрелого юноши объемлется Русь».

«Государь Петр Первый прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома».

«Иной раз, право мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Нет силы, нет отваги и постоянства. Хочет сделать, и ничего не может... Право, и этак все».

«Но у последнего подлюги, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства, и проснется он когда-нибудь и ударится он, горемычный, об пол руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».

У последнего русского ничтожества, у тех, кого назвал Гоголь «дрянью и тряпкой», бесчисленных мелкопробных Хлестаковых, Чичиковых, Ноздревых, кишмя кишащих в нас с вами и в стране мертвых душ — будет, будет такой день, когда схватят они себя за голову, ударятся об пол, готовые муками искупить позорное дело.

И верим, таким искуплением в муках покаяния, таким русским преображением в могучем свете и в грозной силе и начнется вторая часть книги русского бытия — Души Живые.

Эти главы Живой России начнутся приходом мужа. Гоголь не раз в священных заклинаниях вызывает его: «Нигде я не вижу мужа... Редко рождается на Руси муж, умеющий произнести всемогущее слово, которого жаждет повсюду русский человек».

Но он рождался. Тому свидетельством наше величественное, наше изумительное прошлое. Свидетельством тому и патриарх Гермоген, и Петр Великий, и Ломоносов, и Суворов, и Пушкин, и сам Гоголь.

Русский муж родится. А может быть он уже ходит, дышит среди нас, живых. Может быть, он там, в России, может быть, в изгнании, но он явится, он должен явиться.

Ежели отшвырнуло Россию за бессмысленной, но великой, корчей Ленина, — как хлынет она вся, встав живой за великим всемогущим словом русского мужа, который грядет, который уже стоит у дверей...

Неужели вы не чуете, что он близко. К нему уже подготовлены все русские души, и в какое бы ничтожество ни впадал русский человек, в нем всегда и всюду, даже и в падении, величественно дышит страшная сила и неестественная власть, вложенная в него от рождения самим могучим русским пространством. И это великое дыхание самого его существа всегда избирает ему великие и страшные дороги...

«Зачем ни Франция, ни Англия, ни Германия не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия?» — спрашивает Гоголь и отвечает: «Затем, что Россия сильнее других слышит Божью Руку на всем».

Сама русская тройка несется «вся вдохновенная Богом». Сама казнь России свершилась «повелением Бога».

Рука Божия на России и теперь всегда.

Нет, не пали русские кони, нет, не черт погнал русскую тройку, нет, не остановился даже на миг исполинский бег русских коней.

Подождите, вот развернется сияющая страница второй части книги русского бытия, вот уже разворачивается.

Придет русский муж, которому не будет страшен и сам дьявол, ежели он даже и вступит в мир. Придет великий русский муж, и грянет об пол руками русский человек, и схватится за голову и встанет сам преображенный, сам великий.

Русь, куда ж несешься ты?

В потрясающих, как зарево молний, в кратких словах Гоголя дан и последний ответ о раскрытии русского таинства, о том, куда в грозе и ужасе мчится Россия.

— «Праздник Воскресения Христова воспразднуется прежде у нас, нежели у других».

К празднику Воскресения, сквозь кишение смерти, сквозь огонь и кровь, сквозь бурю и тьму, молнией, павшей с неба, мчатся, мчатся русские кони...