Мифо-ритуальная подоплека рассказов Пушкина и Гоголя («Выстрел» и «Сорочинская ярмарка»)
Нечипоренко Ю. Д. (Москва), к.ф.-м.н., профессор МГУ им. М. В. Ломоносова / 2004
Сочинения Гоголя открывает «Сорочинская ярмарка», «Повести Белкина» открывает «Выстрел». Слово «ярмарка» означает «годовой рынок», в ярмарке прочитывается концепт изобилия жизни, годовой праздник. «Сорочинцы» придают названию сразу два — и почти противоположных оттенка: это географическая конкретность и этнографическая таинственность (да кто из читателей-великороссов бывал в Сорочинцах, и где же они находятся, эти «Великие Сорочинцы»?) В «Выстреле» заложена интрига другого рода — это слово сразу придает оттенок риска, задает границу жизни с небытием. Генеалогия рассказов определяется эпиграфами — Гоголь берет эпиграф из «старинной легенды», и речь идет о жажде праздника, «добавки к жизни», Пушкин берет эпиграф из Баратынского («Стрелялись мы»), речь идет о возможной потери жизни.
Слова, которые понадобились Гоголю: «Мини нудно в хати жить/Ой вези ж меня из дому...» можно рассматривать как преодоление домашнего уюта, разрыв круга привычной жизни ради праздника. Слова, которые понадобились Пушкину: «Стрелялись мы» — знак известного ритуала, вовсе жизнь прекращающего. Действие обоих рассказов происходит вне дома для главных действующих лиц, однако, если герои Гоголя покинули дом, чтобы найти свое счастье, то герой Пушкина, Сильвио, вовсе не имеет дома. Нельзя же считать домом ту комнату, все стены которой были «источены пулями», и где нашел временное свое пристанище в ожидании отсроченного возмездия этот герой Пушкина.
Два параллельных ряда ритуалов задают фон и сердцевину повествования этих двух рассказов: ритуал обмена товарами у Гоголя и церемония карточной игры у Пушкина, на фоне которых разворачивается гоголевский парадоксальный обряд сватовства и пушкинский не менее парадоксальный обряд возмездия. В гоголевском мире действует коллектив, целая команда цыган организует представление, в результате которого парень обретает девушку. В пушкинском мире действует индивидуалист, который преследует свою цель и добивается ее сам.
В нашем подходе мы будем исходить из идей известной книги Хейзинги «Человек играющий» [1], в которой культура рассматривается через призму игры. Такая позиция позволяет сравнить подоплеку рассказов Гоголя и Пушкина, которые базируются на мифо-ритуальных основаниях, восходящих к разным пластам человеческой культуры, к принципиально разным, но тем не менее, схожим по структуре своей «играм».
Картина мира и игра Гоголя в «Сорочинской ярмарке»
Товар на рынке переходит из рук в руки: представим, что вы вырастили быков и привезли их с целью обменять на пшеницу. В языческие времена наши предки были уверены, что быкам покровительствуют одни божества, пшенице — другие. Если быка поменять на пшеницу, будут недовольны и духи быка, и духи пшеницы. Нужно было обставить сделку так, будто речь идет не об обмене, а о дарении: вы дарите быков, вам в ответ преподносят пшеницу. Переход товара в другие руки требует обрядового пира: на пиру не считают, где свое и чужое, кто, сколько выпил и съел. Тут же место и прежним жрецам, нынешним артистам, которые поют и танцуют, чтобы умилостивить духов. «Обмывание» покупки — рудимент древнего обряда. Деньги на себя берут роль эквивалента, в покупке в скрытом виде содержится обмен.
Праздничная сторона ярмарки близка к карнавалу. Но карнавал — игра, шествие ряженых — то, что дает пищу глазу. Это экспозиция оболочек вещей: костюмов, нарядов, масок. Ярмарка связана с обменом энергиями пищи и вещами, с которыми человек будет жить и после ее окончания. Ярмарка входит в человека не только через глаза, но и через рот, пробирает его целиком. Хуторянину, которого отлично понимал Гоголь уже в юности, невозможно было представить себе двух- трех месячное карнавальное безделье и дурачество горожан в средневековой Европе. Конечно, можно пуститься на пару дней «в загул» на ярмарке или свадьбе — но селянин зарабатывал хлеб тяжелым трудом в течение года и только результатами этого труда он мог распоряжаться.
Гоголевская ярмарка связана с местом выхода черта из пекла. Из-под земли появляется здесь красная свитка, которая несет энергию особого рода. Красная свитка не входит в число товаров, которые обмениваются на ярмарке, напротив, она может расстроить весь обмен! Что же это за таинственная субстанция такая?
Вращающееся в плоскости земли, лежащее плашмя рыночное колесо обмена перемешивает ресурсы округа. Само слово «рынок» означает круг (вспомните ринг). Красная свитка связана с вертикалью, с осью, вокруг которой вращается круг жизни. Гоголевская ярмарка вообще служит обретению желаемого. Молодой парень Грицько хочет жениться на юной красавице Параске. Но он встречает затруднение — отказ родителей возлюбленной. Цыгане хотят купить быков у Грицька — и частью быков он готов пожертвовать, чтобы добиться женитьбы. Цыгане используют предание о красной свитке — и получают быков в виде гонорара за представление (говоря современным языком, перфоманс — «живые картины» — свиные рыла в окне, красная тряпка в руке и т.п.) Происходит драматизация ситуации, черт «вплотную» приближается к отцу Параски, тот подвергается опасности — за чем следует чудесное спасение. Грицько выступает в роли героя- избавителя, за что он и награждается — получает в жены Параску. Предание о красной свитке позволяет соединить любящие сердца, а сама свитка эта, которую запрещено пускать в обмен, символизирует у Гоголя любовь: «любовь нельзя купить»... Вокруг любви вращается все.
Город виден хутору через ярмарку. Если на ярмарке возникает беспрецедентная ситуация в судьбе парня и девушки, то в городе каждый день можно «жениться», всякий день здесь торгуют чертом, кажут свиные рыла. Примеры этому можно заметить и сейчас: роль цыган исполняют журналисты, которые торгуют смехом и страхом, демонизируют одних деятелей и создают имиджи спасителей другим — по желанию заказчика. Тележурналисты и режиссеры кажут в окна телевизоров «свиные рыла» — искаженные личины, маски и кукол вместо лиц людей. Заметим, что самим цыганам черт не страшен. Он является источником обогащения: черт используется, как инструмент управления людьми.
Гоголь дал описание артистам такого рода: «в смуглых чертах цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, по которым одна только есть награда на земле — виселица». Цыган делает доброе дело — соединяет влюбленных. Но за деньги.
Черт страшен селянам, цыган же находится «по ту сторону» черта. Строго говоря, черта в рассказе нет — есть лишь предание о нем. Черт является товаром, продаваемым на ярмарке среди прочих. Иное дело, что товар этот не материальный, а принадлежит некой сфере, которую можно почувствовать через игру — розыгрыш. Но это не только игра — здесь есть следы языческой веры и результат — взятая парнем в жены девушка.
Ярмарочная модель мира описывает круг годовой, целой жизни. Город вынимает время из человека, вынимая человека из времени. В городе сохраняется цикличность жизни — но она становится внешней, здесь есть праздники — но они связаны с образом жизни более формально. Не всюду и не сразу произошло это разъединение: в Москве до сих пор значительная часть населения выживает за счет дачных участков (не даром Москва зовется в просторечье «большой деревней»). Потеря природного времени и его ритуалов даже в самых цивилизованных городах и странах не абсолютна — в сезонных дешевых распродажах товаров можно увидеть след обрядов. Да и самые богатые западные инвесторы принимают решения и дают деньги дважды в году — после зимних и летних праздников.
Более подробно о картине мира Гоголя в связи с «Мертвыми душами » и «Выбранными местами» мы писали в работах [2, 3].
Картина мира и игра Пушкина в «Выстреле»
В рассказе происходит уточнение смысла дуэли: речь идет не о наказании типа «смерть за оскорбление», а об отмщении «бесчестье за бесчестье». В целом рассказ напоминает притчу, а главный герой его, Сильвио — дервиша. Он описан как аскет парадоксального толка: Сильвио довольствуется только самым необходимым, дом его крайне беден — но шампанское льется рекой.
Автор, отсрочив выстрел, «разъял» дуэль, заглянул в ее бездну. Там, в глубине дуэли сидит охотник, который живет по законам мести: он ждет, пока на его крючок попадется нечто настоящее, лакомое: любовь, красота. Он ждет, пока его жертва «обрастет» чем-то безусловным, чем-то биологически более важным, чем храбрость и даже честь.
Он ждет, когда граф построит свой дом, и окажется уязвимым: когда он перестанет принадлежать самому себе — и оставит свое высокомерие, утратит невозмутимость и барскую спесь. Тем самым Сильвио хочет поймать графа в тот момент, когда он будет живым, когда он будет страдать, сбросит маску, когда будет горяч, а не холоден... Это ему удается. Он преподает графу урок, оставляет в его жизни неизгладимый след. Не заставляет ли Сильвио графа стать более человечным? Из общения рассказчика с графом возникает ощущение обаятельного и открытого человека, который запросто, без чванства, принимает незнакомого ему и небогатого соседа.
Способ действия Сильвио очень любопытен: он показывает себя как «хозяин ритуала», как человек свободный в том, что называется обычай, обряд или церемония. Он нарушает ритуал дуэли, прерывая ее. Он вольно обращается с церемониями карточной игры, беря на себя главную роль — и не входя в объяснения: «мы уже это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему...»
Однако и Сильвио изменился сам — уже после оскорбления, но еще до последнего выстрела, переживая не отомщенное, более мелкое оскорбление, он повествует рассказчику о себе весьма иронично, замечая, что всегда стремился быть первым и сам первым же оттолкнул графа от себя.
Дуэль является испытанием судьбы, здесь идет игра с жизнью и смертью и как крайняя модель судебного состязания и одновременно — гадания, дуэль является тем ритуалом, который позволяет узнать волю небес в ее самой сакраментальной форме. Это как вызов, это «упоение в бою и бездны черной на краю»... Дуэль имеет корни в глубокой архаике, где она является формой взываний к небесам, проходит сквозь рыцарские турниры и оказывается формой, теряющей смысл в обществе неравных друг другу.
Дуэль являлась некогда «очистительной» процедурой, держащей в рамках дозволенного элиту общества: шаг вправо и шаг влево карались — какова была же степень ответственности человека, который жил в мире, где вызов был непустым словом и смерть могла следовать за одним неверным жестом...
Однако рассказ «Выстрел» можно интерпретировать и как поражение Сильвио. Хотя он и находит минутное удовлетворение в сцене отмщения, он слишком много потерял — в отставке, без дома, состояния, семьи, Сильвио бессилен: несмотря на то, что яды мщения разъели его душу, он не может причинить зла графу вне какой-то условной системы ценностей, которая справедлива лишь отчасти и хотя признается молодежью — но ставится под сомнение людьми зрелыми и сурово преследуется властями.
«Стрелялись мы...» Ну и что? Обретите семью, вырастите детей, сохраните и преумножьте состояние, будьте верными подданными — и не тратьте силы попусту, не ставьте жизнь свою и будущее близких на кон ради минутной вспышки гнева, из-за недоразумения или злословия — возможна и такая интерпретация рассказа Пушкина...
Заметим, что если в целом можно посчитать любимой игрой Гоголя женитьбу, и первый же рассказ он посвящает ей, то любимой игрой Пушкина является дуэль. Мысли Гоголя вращаются вокруг женитьбы — здесь и три незамужних сестры, небогатых девушки, которых надо как-то пристроить, здесь и собственная судьба... Пушкин же думает о чести, этой «трансцендентной» ценности, которая определяет целостность личности. В лучах этой ценности могут потерять свой вес и «сгореть» такие, казалось бы, несгораемые и прочнейшие константы бытия как дети, семья, дом (смотри [4]).
Не сгорел ли и сам Пушкин в лучах этой ценности?
Возможно, подобная судьба подстерегла и Гоголя — есть сведения о том, что писатель не смог оправиться после отказа девушки, к которой он сватался в конце жизни, своей любимой ученицы, родители которой были отравлены сословными представлениями. Гоголь был для них не великий писатель, а захудалый дворянчик, а значит — не пара... Можно предположить, что два этих рассказа задали не только координаты миров, в которых жили и творили Гоголь и Пушкин, но и определили их судьбы самым драматическим образом.
Примечания
1. Хейзинга Й. «Человек играющий». М., «Прогресс», 1992.
3. Нечипоренко Ю. Д. «Космогония Гоголя» — «Литература», приложение к газете «1 сентября» № 1, 2002.
4. Нечипоренко Ю. Д. «Заветы Пушкина» — «Литература», приложение к газете «1 сентября» № 13, 2002.