Контуры художественной философии Гоголя
Мильдон В. И. (Москва), д.ф.н., профессор ВГИК им. С. А. Герасимова / 2002
Начну с нескольких примеров слова «мир» (свет, вселенная, земля, человечество) в лексиконе Гоголя-писателя.
«Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы». «Редкая птица долетит до середины Днепра! Пышный! ему нет равной реки в мире». «...Вдруг стало видимо далеко во все концы света» («Страшная месть», 1832).
«Да разве найдутся на свете такие огни и муки и сила такая, которая бы пересилила русскую силу!» («Тарас Бульба», 1835).
«Дружно докажем всему свету, что в Русской земле все, что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому все должно служить что ни есть на всей земле...» («Развязка „Ревизора“», 1846).
«Мир» присутствует у Гоголя не только в качестве лексического феномена, но и как понятие. Второй авторский цикл назван «Миргород», и ничто не мешает рассматривать город уподоблением миру, тем более, в одном из набросков к 1 тому «Мертвых душ» так и сказано:
«Весь город со всем вихрем сплетней — преобразование бездельности жизни всего человечества в массе <...>
Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? и как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?»1
Важно не то, что город оказывается метафорой — общее место многовековой литературной практики.2 В случае с Гоголем важно, каков смысл старой метафоры, а смысл может быть таким: город — это человечество, мир. Предполагаю, в художественном сознании писателя оба значения синонимичны, и если предположение верно, то все происходящее и в его книгах, и в его представлениях о содержании собственных книг происходит с человечеством. Оно, забегая вперед, мыслилось Гоголем в качестве подлинного адресата «Выбранных мест из переписки с друзьями».
Согласно высказанной гипотезе (мир и человечество — синонимы), в «Мертвых душах» — главном авторском сочинении, хотя действие разворачивается в России, но русским является лишь материал, хорошо известный писателю и потому используемый. Истинное же, так сказать, внутреннее место действия романа — весь мир, и персонажи пусть и русские люди, но, как и в первом случае, олицетворяют человечество.
По воспоминаниям близких и собственным признаниям Гоголя, известно, каким он хотел видеть роман: после всех нравственных испытаний Чичиков делается праведником, образцом для подражания — последнее существенно. Долго живя на Западе, писатель пришел к мысли, что европейский мир исчерпал свои исторические ресурсы, находится в глубоком кризисе, и единственная надежда европейского человечества — Россия. «Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не... пророчествуют о себе, а пророчествует одна только Россия? — Затем, что сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия» (6, 39. «Выбранные места...»). «Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках» (6, 126. «Выбранные места...»).
Кажется неслучайным упоминание пеньки и сала — именно их предлагает Чичикову Коробочка. Это второстепенное обстоятельство может косвенно свидетельствовать о том, что «Выбранные места...» служат своего рода комментарием общего, в объеме трех томов, замысла «Мертвых душ».
В силу названного положения Европы на русском человеке лежит историческая ответственность — спасти европейский мир. Такая задача и поручалась Чичикову-праведнику, каким тот должен был предстать во 2 и 3 томах романа и сделаться нравственным образцом. Подражая герою, русские готовились к выполнению исключительной миссии. Рассказать о подобном герое призван всякий настоящий писатель.«Ублажи гимном того исполина, какой выходит только из Русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим..., становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе; но покажи так, чтобы невольно затрепетала в каждом русская природа и чтобы всë, даже в низшем и грубом сословии, воскликнуло: „Эх, молодец!“ — почувствовавши, что и для него самого возможно такое дело» (6, 66. «Выбранные места...» Здесь и дальше курсив в цитатах мой — В. М.).
Такого эффекта Гоголь хотел добиться от Чичикова во 2 и 3 томах «Мертвых душ», рассматривая его в качестве универсального примера, а себя как воспитателя нации. «Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все, омрачающее благородство природы нашей. Тогда только... искусство исполнит свое назначение и внесет порядок и стройность в общество!» (6, 241. Письмо В. А. Жуковскому, янв., 1848).
Однако кто служит человеку во всех смыслах настоящим образцом, кто подлинный спаситель мира? Христос, согласно убеждениям самого Гоголя. В одном из сюжетов «Выбранных мест» — «Исторический живописец Иванов» — писатель так проник в помыслы художника, что невольно возникает предположение: да не о себе ли он пишет? «Нет, пока в самом художнике не произошло истинное обращение ко Христу, не изобразить ему Того на полотне» (6, 113). И во второй части очерка Гоголь сравнивает переживания Иванова при работе над «Явлением Христа» со своими во время работы над 2 томом «Мертвых душ».
Сравнение, конечно, не случайное: в Христе Иванова писатель видел своего Христа — Чичикова. Для подобного утверждения есть некоторые поводы.
Начну с внехудожественного — с якобы влияния на Гоголя о. Матфея Константиновского, протоиерея, настоятеля Успенского кафедрального собора. Суровый, аскетического склада проповедник не однажды требовал от Гоголя, своего духовного сына, чтобы тот бросил творчество и целиком отдался спасению души. Гоголь ответил ему так: «Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще» (9, 417; сентябрь, 1847).
И спустя несколько месяцев Жуковскому: «...Словесное поприще есть тоже служба» (6, 237, январь, 1848). Если так, то бросить роман равносильно вероотречению, богоотступничеству. «Знаю, что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил как следует своего дела...» (6, 73; «Выбранные места...»).
Вот почему хотелось дописать Чичикова-праведника: Гоголь считал это своим служением, средством спасения не только себя, но России и человечества. Сказать об этом прямо он не мог, считал дерзостью уподобление Чичикова Христу, но в себе это носил и знал, по моей гипотезе.
И другой повод, на сей раз художественный — история «Портрета». Очень бегло напомню. Художник, персонаж повести, пишет, не зная того, портрет сатаны, Антихриста; догадавшись же, бросает незаконченную вещь и уходит в монастырь. После покаянных подвигов он создает новое полотно, и монахи признают вещь святой. «Предмет, взятый им, было Рождество Иисуса <...> Чувство божественного смирения и красоты в лице Пречистой Матери, склонившейся над Младенцем, глубокий разум в очах Божественного Младенца, как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчание пораженных божественным чудом царей, повергнувшихся к ногам Его...»
Именно такой эффект Гоголь хотел вызвать 2 и 3 томами «Мертвых душ»: чтобы все цари (весь мир, человечество) поверглись к ногам Чичикова-праведника, воскресшего из греха. История художника, создавшего святое полотно, «конспектировала» историю Чичикова: второй редакцией «Портрета» писатель занимался в Риме, когда был уже закончен 1 том романа и автор готовился к возвращению в Россию для его публикации, обдумывая первый вариант 2 тома, впоследствии сожженный.
Чичиков — первый в русской литературе персонаж, имевший прототипом Христа. Гоголь решал сложную задачу: не проводя прямых аналогий (как сделает потом Достоевский, называя в набросках к «Идиоту» своего героя «князем Христом»), но, имея их в виду, изобразить праведника, святого — пример всякому русскому человеку, назначенному провидением спасти европейский мир.
Как город — знак человечества, так Чичиков — образ каждого человека, значит, человечества же. В «Авторской исповеди» (так названной С. П. Шевыревым), написанной летом 1847 года, Гоголь пишет, как возник у него замысел «Мертвых душ» (вероятно, речь идет о всех трех книгах): «...Я видел ясно, как дважды два четыре, что прежде, покамест не определю себе самому... ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши, мне нельзя приступить <...>
С тех пор человек и душа человека сделались, больше чем когда-либо, предметом наблюдений. Я оставил на время все современное; я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которым движется человек и человечество вообще» (6, 214).
В этой связи кажется любопытным замечание одного из героев Лескова. Некий англичанин, выслушав содержание «Мертвых душ», воскликнул: «О, этот народ неодолим». — «Почему же?» — говорят. Он тоже удивился и отвечает: «Да неужто кто-нибудь может надеяться победить такой народ, из которого мог произойти такой подлец как Чичиков».3
Гоголевский герой вновь дает повод говорить о народе, пусть повод отрицательный. Это знал и Гоголь, но грешник, победивший свою греховность и ставший праведником, — идеальный пример того, что может человек, образец его необъятных сил. В сохранившихся от сожжения отрывках второй редакции 2 тома один из персонажей, навестив Чичикова в тюрьме, говорит ему: «Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпением, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добывания своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добывания своей копейки, — Боже мой, как процветала /бы/ наша земля! <...> Вам ли не одолеть? Да вы, мне кажется, были бы богатырь. Ведь теперь люди — без воли всë, слабые».
В 1 томе сила Чичикова дана в перевернутом, отрицательном виде: он ищет мертвые души, обнаруживая чудеса предприимчивости. Эти «мертвые души» — разновидность «пеньки и сала», материальных интересов, ибо все материальное, не имеющее в виду «лучшей цели», мертво, и не здесь истинное дело человека. Это дело Чичиков должен был найти во 2 и 3 томах романа, об этом Гоголь писал в «Выбранных местах...»: «Прежде чем приходить в смущенье от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в собственную душу. <...> Бог весть, может быть, там увидите такой же беспорядок, за который браните других <...> Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас» (6, 125-126).
Почти то же самое сказано в отрывке «Друзьям моим», написанном, полагают текстологи, незадолго до смерти, т. е. в 1852 году: «Общество только тогда поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин... Все придет тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми... И человечество двинется вперед» (6, 392).
Если вернуться к лексике — с чего я начал, — слово «мир» в гоголевском творчестве — еще одно свидетельство в пользу высказанной гипотезы: с давних пор писатель задумывался о судьбе мира/человечества, и в «Мертвых душах» (объемом в три тома) хотел реализовать замысел всей жизни, создав фигуру всечеловеческого значения, подстать Христу, чтобы, глядя на его персонажа, исправился мир.
Таков контур художественной философии Гоголя.
Примечания