Гоголь и «другой»: римляне и римлянки в повести «Рим»

Джулиани Р. (Рим, Италия), профессор Университета «Ла Сапиенса» / 2005

Неприязнь Гоголя к французам и немцам и приязнь к итальянцам так ясно прочитывается на страницах его произведений, что почти вошла в поговорку: о ней говорят не только в научных статьях, но и в публицистике, адресованной самому широкому читателю1. А то, что к Италии Гоголь испытывал настоящую страсть, известно всем и не требует в доказательство ни цитат, ни пояснений2.

Что же до Рима, Гоголь был влюблен не только в город и его жителей, но и в свое собственное видение Рима, как проницательно заметил Павел Анненков, оставивший ценные свидетельства о жизни писателя в Вечном городе весной-летом 1841 г.: «Важное значение города Рима в жизни Гоголя еще не вполне исследовано. Памятником и свидетельством его воззрения на папскую столицу времен Григория XVI может служить превосходная его статья „Рим“, в которой должно удивляться не завязке или характерам (их почти и нет), а чудному противопоставлению двух народностей, французской и итальянской, где Гоголь явился столь же глубоким этнографом, сколько и великим живописцем поэтом. [...] Он был влюблен, смею сказать, в свое воззрение на Рим»3.

Удивлявшее друзей писателя искреннее восхищение, с которым Гоголь относился к римлянам, заставляло его прощать жителям Вечного города и грубость и невежество. Анненков открыто говорит о том, что Гоголь не испытывал особой симпатии к французам и немцам, а римлян любил: «[в Риме] Гоголь долго рассматривал это хозяйственное изобретение и наконец воскликнул с чувством „И этих-то людей называют маленьким народом!“. Сметливость и остроумие в народе были для него признаками, свидетельствующими даже об историческом его призвании. Несколько раз повторил он мне, что нынешние римляне, без сомнения, гораздо выше суровых праотцев своих и что последние никогда не знали того неистощимого веселия, той добродушной любезности, какие отличают современных обитателей города. [...] он никогда не сердился на те обыкновенные итальянские надувательства, которым, несмотря на всю свою строгость и сноровку, подвергался не раз»4.

Еще категоричнее приговор Н. Языкова: «[Гоголь] почитает всякого итальянца священной особою, почему его и обманывают на каждом шагу»5.

Восторг Гоголя перед римлянками не лишен нездорового налета вуайеризма. Анненков писал по этому поводу: «Никогда не забывал Гоголь, при разговоре о римских женщинах или даже при встрече с замечательной женской фигурой, каких много в этой стране, сказать: „а если бы посмотреть на нее в одном только одеянии целомудрия, так скажешь: женщина эта с неба сошла“. Не нужно, полагаю, толковать, что поводом ко всем словам такого рода было одно только артистическое чувство его: жизнь он вел всегда целомудренную, близкую даже к суровости и, если исключить маленькие гастрономические прихоти, более исполненную лишений, нежели довольства»6.

Воспоминания современников о писателе подтверждают восприятие разных народов, чьи образы Гоголь рисует в своих произведениях: положительный — итальянцы и, особенно, римляне; отрицательный, отмеченный неприязнью и даже враждебностью автора, — французы и немцы.

Учитывая все сказанное, в повести «Рим» было бы странно ожидать от Гоголя реалистического портрета пестрого римского населения. Повесть, опубликованная в марте 1842 г. в журнале «Москвитянин», была начата в Риме между 1838 и 1839 гг. (точных сведений не сохранилось) и написана за месяцы, когда писатель подолгу жил в Риме, между 1838 и 1841 гг.: как раз в это время восторг перед Вечным городом достиг своего апогея. В повести Гоголь произнесет знаменитые, полные искреннего энтузиазма слова, относящиеся к римскому народу и перекликающиеся с воспоминаниями Анненкова: «Все это показывало ему стихии народа сильного, непочатого, для которого как будто бы готовилось какое-то поприще впереди» (III, 245). В тексте восторженному описанию свойств римского народа посвящено несколько страниц (III, 237, 243-246).

О персонажах «Рима» сказано немало7, и поскольку они всем хорошо известны, в настоящей работе мы не станем подробно останавливаться на их описании. Наше внимание будет сосредоточено на соображениях типологического порядка, которые позволят сделать выводы общего характера.

А) С точки зрения пространства, отведенного им в повествовании, римлян, населяющих гоголевский «Рим», можно условно разделить на четыре группы:

А1) персонажи, которые только упоминаются и существование которых, как нередко бывает у Гоголя, оказывается чисто «фонетическим»; они стоят вне плана, на котором разворачивается действие повести, хотя их образы и написаны необычайно живо (например, «Рафаэль Томачели», с которым ссорится Пеппе; III, 256);

А2) персонажи, присутствующие и действующие внутри плана действия, написанные скупыми штрихами, настоящие эскизы, появляющиеся в повести всего один раз (например, «нечистый рыжий капуцин, вдруг вспыхнувший на солнце светловерблюжьим цветом» (III, 237), участники карнавального шествия (III, 247) и т. д.);

А3) персонажи, которым автор отводит большее пространство и уделяет больше внимания, наделяя некоторых из них даром слова (аббат — воспитатель князя, старый князь, простолюдин Пеппе, кумушки — соседки Пеппе);

А4) главные герои, князь и Аннунциата, наделенные особыми свойствами.

Б) С точки зрения социологии в повести задействованы представители различных социальных групп, присутствовавших в то время в Риме:

— простой народ («здесь он il popolo*, а не чернь», как подчеркивает рассказчик; III, 244);

— аристократы;

— духовное сословие;

— римские иностранцы (туристы, о которых говорится с раздражением и иронией, и художники с живописным нарядом и внешностью);

— население окрестностей Рима (жители Альбано Лациале, уроженка Альбано Аннунциата).

Ни разу не упоминаются представители тех или иных профессий; не говорится о скромном и малочисленном третьем сословии, которое в Риме все-таки было; не сказано о проституции, достигавшей значительных масштабов. В 1830-40 гг. Рим называли «городом шести „п“»: «papa, preti, principi, puttane, pulci e poveri» (папа, священники, князья, проститутки, блохи и бедняки)8. В гоголевском «Риме» из шести «п» присутствуют три — «папа, священники, князья» (papa, preti, principi), «проституток» и «блох» нет, а «бедняки» показаны как абстрактная категория (бедность), причем, Гоголь ее явно идеализирует: «Тут самая нищета являлась в каком-то светлом виде, беззаботная, незнакомая с терзаньем и слезами, беспечно и живописно протягивавшая руку», (III, 237).

На парижскую сцену действия также выведены различные слои и группы общества, однако все они отделены от наших глаз пеленой гоголевского осуждения: одним махом заклеймив всех французов за пустоту и поверхностность, в заключение Гоголь цитирует знаменитые строки из «Галлоненавистника» («Misogallo», 1800) В. Альфьери:

Tutto fanno, e nulla sanno;
Tutto sanno, e nulla fanno:
Gira, volta, e’ son Francesi,
Più li pesi,
Men ti danno.9

В) В документально-историческом плане в «Риме» одновременно присутствуют:

В1) римские «реалии», например, многочисленные слова и выражения на римском диалекте («боттега», «Е una porcheria»*, «far allegria»* и т. д.), римский карнавал, его маски и своеобразные обычаи (бросание «конфетти», лошадиные бега по Корсо и т. д.);

В2) детали современной жизни, выписанные с почти этнографической точностью, например, сложившееся к тому времени положение с частной собственностью, которое приводило к тому, что одно строение могло принадлежать сразу нескольким владельцам, причем доля собственности могла быть минимальной (одно окно!); народные забавы и развлечения, убранство продовольственных лавочек перед Пасхой, яркая уличная торговля, положение итальянских университетов и т. д.;

В3) детали, противоречащие исторической реальности той эпохи или вырванные из контекста и заметно идеализированные. Римский народ, который в 1848-49 гг. поднимется на восстание и учредит Римскую республику, показан совершенно аполитичным: «Самые поступки духовенства, часто соблазнительные, произведшие бы в других местах разврат, почти не действуют на него: он умеет отделить религию от лицемерных исполнителей и не заразился холодной мыслью неверия. Наконец, самая нужда и бедность, неизбежный удел стоячего государства, не ведут его к мрачному злодейству: он весел и переносит все» (III, 245). В повести говорится об упадке римской аристократии, хотя на самом деле она была крепко связана с римской действительностью того времени и продолжала существовать и в последующие годы10. Столь же далеки от исторической правды слова, будто в Риме преступления совершаются только в романах: «он [римский народ] весел и переносит все, и только в романах да повестях режет по улицам» (III, 245). Достоверно известно, что в то время число преступлений против личности значительно превышало число имущественных преступлений.11

В4) Наконец, представляется уместным ввести еще один важный параметр анализа: использование клише, стереотипа, «типа» римлянина, закрепившегося и сохранившегося в записках путешественников и в обширной мемуарной литературе, посвященной Риму, включая воспоминания современников Гоголя. Здесь Гоголь оказывается в долгу у распространенного стереотипа беззаботного итальянского нищего, принимающего свою судьбу спокойно и не лишенного чувства собственного достоинства (III, 237); фигура эта уже встречалась, например, в «Итальянском путешествии» Гете и в «Прогулках по Риму» Стендаля.

Тем не менее, в том, как Гоголь описывает римлян, больше оригинальности, чем конформизма. Он отказывается от романтического стереотипа римлянина — разбойника и шарлатана, умеет оценить и полюбить современных ему римлян, которым он приписывает дар природной «невинности», не испорченной современной цивилизацией, врожденное чувство справедливости, художественный вкус, гордость, достоинство, страстность, великодушие, добродушие, веселье и искреннюю веру (III, 243-245). Отказывается он, прежде всего, от общепринятого в ту эпоху видения Рима как «города руин», города-кладбища, величественного окаменевшего «memento mori», дарованного потомкам историей. Как было сказано выше, в его глазах современные римляне даже превосходили своих предков. Пока он писал в Риме о мертвых русских душах, его поражала жизнь и живость всего, что происходило вокруг. Слова «жизнь», «живой», «живо» употребляются в «Риме» очень часто (соответственно двадцать два, одиннадцать, три раза). С итальянской и, особенно, римской жизнью, в оппозиции к парижской и петербургской жизни, нередко связаны слова «кипеть» и «кипенье», встречающиеся в тексте семь раз («Тут все живо, все кипит», «он видел, как здесь кипел человек», и т. п.).

Рассказчик отмечает некоторую анахроничность правительства папы Григория XVI, что, впрочем, не мешает ему считать его провидческим: «Самое духовное правительство, этот странный уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того, чтобы сохранить народ от постороннего влияния, чтобы никто из честолюбивых соседей не посягнул на его личность, чтобы до времени в тишине таилась его гордая народность» (III, 245). В этих словах слышна любовь к своему личному воззрению на Рим, которое Гоголь бережно хранил в душе и о котором упоминал Анненков. Ю. М. Лотман показал, что в глазах писателя отсталость римского политического и общественного устройства воспринималась положительно, как достоинство, а не недостаток, превращалась в ретроспективную утопию12. Как отмечал историк Франко Вентури, «совершенно неожиданно его [Гоголя] восхищение архаичным замкнутым миром выливалось в обожествление римского народа (не без влияния Пинелли и Белли), который превращался в символ упорного сопротивления и пассивного бунта против современного алчного и поверхностного мира»13.

Оригинальность взгляда Гоголя больше всего проявляется в литературном плане, в описании двух главных героев.

Не следует искать в героине повести черты реальной римской женщины той эпохи, ни малейшую долю исторического правдоподобия: в персонаже Аннунциаты воплощена идеальная женская красота, ожившее произведение искусства: красавица сравнивается то с картиной, то со статуей, от которой она унаследовала типичные свойства — величественность, безмолвие и неподвижность. В Аннунциате автор объединяет тысячелетнюю римскую историю, воплощая ее в женщине-символе, прекрасной таинственной маске, священном божестве. К ее описанию, к ее чрезвычайно своеобразному присутствию в тексте хорошо подходит стилистическая категория возвышенного, подразумевающая соприсутствие красоты и ужаса. При внимательном взгляде на текст Аннунциата кажется не столько «живописной»14 «девушкой из Альбано», прекрасной селянкой, пышной солнечной красавицей, запечатленной на многочисленных портретах, в жанровых сценках, в стихах и прозе, сколько пугающим древним божеством, созданием, наделенным дьявольской красотой и свойствами15. Тип персонажа и эпизод встречи с главным героем свидетельствуют о том, что Аннунциата ничем не отличается от пугающих гоголевских красавиц, от «роковых» героинь, приводящих мужских персонажей к погибели. Однако Вечному городу и рассказчику удается ее нейтрализовать и убрать из жизни князя, защитив его от искусительницы.

Всех второстепенных персонажей можно отнести к категории «живописного», понимаемого в двойном смысле: в изначальном значении «связи с живописью» и в более позднем значении, утвердившемся к концу XVIII в. и связанном с эстетическим идеалом необычного, отсутствия регулярности, а позднее, у У. Хогарта, Б. Пинелли, Т. Жерико, в пристрастии к фольклорным мотивам, эскизным наброскам и местным деталям16. В «Риме» персонажи, действующие на римской сцене действия, почти всегда связаны с городским фольклором: это карнавальные маски, аббат в треуголке и черных чулках, кумушки, старый князь, напоминающий римскую маску Дона Паскуале, длинный и неподвижный английский турист, мулы, козы, северный художник с мольбертом и т. д. Все они — персонажи и сценки жанровой живописи, весьма популярной в эпоху Гоголя. В тексте «Рима» часто встречаются слова «живопись/живописец» (4 раза), «живописно/живописный» (8 раз), «картинно/ картинные» (5 раз).

Гоголь страстно тянулся к живописному, а в Риме живописное можно было встретить на каждом углу. Послания к М. П. Балабиной и к друзьям, написанные одновременно с работой над «Римом», изобилуют «живописными» сценками и деталями. Вспомним, что писатель, один или в компании В. А. Жуковского, имел обыкновение зарисовывать сценки, разыгрывавшиеся на улицах Рима. К сожалению, его альбом не сохранился.

В то время как, работая над образом Аннунциаты, Гоголь многое почерпнул из источника «высокой» живописи Карла Брюллова и художников-назарейцев, среди которых Франц Людвиг Катель и Август Кестнер17, его второстепенные персонажи словно позаимствованы из жанровой живописи. Среди бумаг Гоголя сохранился рисунок неизвестного художника (1839) с изображением масок римского карнавала18 и гравюра, возможно Б. Пинелли или его подражателя, на которой изображена «живописная» уличная лавочка, украшенная гирляндами и окруженная толпой посетителей. Эти произведения хранятся в Санкт-Петербурге, в Литературном Музее Пушкинского Дома. Не лишним будет подчеркнуть, что в «Риме» есть два отрывка, описывающие карнавальное шествие и лавочку, до мельчайших деталей похожие на сюжет упомянутых произведений.

Ни одно другое сочинение Гоголя, даже «Портрет», не отмечено столь высокой степенью «изобразительности». В «Риме», в отличие от «Портрета», изобразительное искусство является не темой, вернее, не только темой, а, прежде всего, композиционным приемом.

В этой повести иконографические источники играют определяющую роль, что не исключает, естественно, присутствия других источников — литературных и автобиографических реминисценций, — повлиявших на формирование персонажей. Эти источники хорошо изучены критикой, поэтому мы не станем останавливаться на них подробно.

Единственный персонаж, наряду с Аннунциатой, которого автор не включает в категорию живописного, — главный герой повести, единственный нерусский главный герой поздних произведений Гоголя. О его внешности почти ничего не известно; рассказчик указывает только на «черные очи, метатели огней из-за перекинутого через плечо плаща, нос, очеркнутый античной линией, слоновую белизну лба и брошенный на него летучий шелковый локон» (III, 219). Это средиземноморский тип, с условными гармоничными, классическими чертами, однако портрет только начат, хочется сказать, едва намечен, безо всяких уступок описательности. Более того, по сравнению с обычной гоголевской манерой портрет написан исключительно лаконично и сухо. Новаторство этого персонажа состоит в том, что он «красив» внутренне, он человек «прошлого», классический, возрожденческий тип, и потому мудр, психологически удовлетворен и гармоничен. Князь — это «прекрасный человек», о котором мечтал Гоголь, красивый во всем, единственный «прекрасный» герой во всех его произведениях. Для писателя красота и гармония были синонимами. Гоголя отличал самый настоящий культ красоты, к ней он напряженно стремился всю свою жизнь; он — душа, заключенная в уродливую оболочку, обожествлявший красоту и гармонию, — нашел их воплощенными и слитыми воедино в Вечном городе. После «ада» «Мертвых душ» в «Риме» Гоголь мечтает о том, что в «раю», в римской идиллии, даже «житель Севера» хоть раз в жизни сможет почувствовать себя «прекрасным человеком» («И самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечно цветущем природой — все существует для того, чтобы будить мир, чтоб жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, — вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, — чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком...»; III, 242-243). То, что Рим — это Эдем, рай, подтверждает и символический смысл истории жизни князя, нового блудного сына, который после парижских «блужданий» возвращается в отцовский дом, в Рим, чтобы вновь обрести мир.

Гоголь считал, что он «родился в Риме», и писал в апреле 1838 г. Балабиной: «И когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показывался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, все это не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет» (XI, 141).

Можно без натяжки отождествить автора с его безымянным римским князем, ставшим по возвращении в Рим «прекрасным человеком». Рим был для Гоголя родиной души, а не тела; его столь необычно «положительный» герой не имеет тесной связи с окружающей действительностью (связь эта весьма поверхностна), зато он связан с экзистенциальной и психологической реальностью самого Гоголя во время работы над повестью.

Как неоднократно отмечалось, персонаж князя можно трактовать в автобиографическом ключе, разумеется, в интеллектуальном и духовном смысле.

Князь — это прекрасный человек, новый персонаж, появившийся на свет после римского «второго рождения», после того, как завершилось воспитание, Bildung, после опыта парижской жизни и возвращения на родину19. Гоголь искренне, до глубины души прочувствовал литературный топос «второго римского рождения». К нему не относится мысль Достоевского, перефразированная Г. М. Фридлендером: «Познакомив русских с жизнью народов Запада, Петр I, и в этом заключается историческая заслуга его реформ, сделал так, что для них Европа стала второй родиной. Но, кроме того, он превратил их в искателей и „странников“, на распутье между слепым, механическим подражанием идеям, выработанным (и по сути уже преодоленным) европейской цивилизацией, и его народной „почвой“»20. Скорее, к Гоголю подойдут слова Синявского-Терца: «наиболее верным пристанищем писателя оказалась Италия, послужившая землею обетованною его душе и телу. Нет необходимости исчислять все преимущества этой страны, привлекавшие Гоголя, в течение длительного срока воспринимавшего Италию как свою вторую, если не единственную родину»21.

«На зеркало неча пенять, коли рожа крива» — гласит эпиграф к «Ревизору». В «Риме» происходит обратное: Гоголь смотрится в римское зеркало, и на мгновение его отражение распрямляется. «Рим — зеркало мира» (Roma speculum mundi) становится для него «Римом — зеркалом души», метафизическим зеркалом; не окном, открытым в реальный мир, а нарочно скривленным зеркалом, исправляющим кривизну, которую он замечает в себе и в других. Позднее в поэме «Пугачев» Есенин предостережет читателя: «Человек в этом мире не бревенчатый дом, / Не всегда перестроишь наново...». Так и у Гоголя свершившееся в Риме чудо возрождения принесет прекрасные литературные плоды: «Мертвые души», вторую редакцию «Портрета» и «Тараса Бульбы», «Рим». Однако после 1842 г. волшебство рассеется, а писатель начнет стремительное движение по пути, ведущему к творческому бесплодию и душевным мукам.

Подводя итоги, можно сказать, что в «Риме» нет одного «другого», а несколько «других», а точнее — четыре.

1) Прежде всего, это «другой» в смысле национальности: француз как оппозиция к типу итальянца.

2) «Другой» в самом ярком проявлении — это женщина, не зависящая от фактора национальности и стоящая в одном ряду с героинями других произведений Гоголя: или это демон, кажущийся ангелом, как в случае Аннунциаты, или «баба», «вечное бабье», создание, лишенное пола и возраста, любопытная сплетница и деспот, как кумушки — соседки Пеппе.

3) «Другой» в этнографическом смысле — римляне, — описанный со всеми характерными особенностями, живописен, симпатичен, великодушен, человек настроения. Рассматриваемый в целом, как народ, он обладает всеми достоинствами римского народа, а в придачу — множеством идеальных черт, которыми щедро наделяет его Гоголь. Кроме того, он хранитель исторического наследия, обещающего великое будущее. Слишком часто критики, видя здесь метонимию, относили это обещание к России, забывая об итальянском контексте (повествовательном, историческом, политическом, биографическом), в котором оно было дано (III, 241-245). Несколько механистическим и неоправданным кажется предложенное В. И. Мильдоном прочтение гоголевского пророчества о великом будущем римского народа: «Пиши „Италия“ — читай „Россия“»22. Гоголь писал «Италия» и имел в виду «Италия». Разумеется, он помнил о России и о ее исторической судьбе; русская тема постоянно присутствует в подтексте: и потому, что Гоголь считал русский и итальянский народы близкими и во многом схожими, и из-за тех мыслей о России, которые рождались у него во время пребывания на «прекрасном юге».

4) «Другой» в плане типологии персонажей, нерусский герой повести, молодой римский князь, кажется другим только внешне, с фасада, обозначающего его принадлежность к итальянской нации (да простится мне подобная хронологическая вольность, поскольку в то время единого Итальянского государства еще не существовало!). Помимо малозначительных внешних аналогий (князю двадцать пять лет, Гоголю в момент начала работы над «Римом» меньше тридцати; оба они рано теряют отцов; оба отправляются учиться далеко от родного дома и т. д.) князь выступает как духовное alter ego автора. Если попробовать «наложить» героя на автора, поскольку у них одинаковый взгляд на мир, князь окажется не «другим», а «я», «собой», что отнюдь не редкость для великих произведений литературы. «Князь — это я» — мог бы сказать Гоголь, имей он смелость и желание восстать против безудержного идеологического русоцентризма некоторых своих друзей и против столь же безудержного западничества других друзей, видевших в Париже, выставленном Гоголем к позорному столпу, сердце, двигатель и пример для современного мира.

В сентябре 1843 г. в письме к С. П. Шевыреву Гоголь откажется от слов, произнесенных в «Риме» рассказчиком, «уступив» их своему герою: «Он хочет, чтобы римский князь имел тот же взгляд на Париж и французов, какой имеет Белинский. Я был бы виноват, если бы даже римскому князю внушил такой взгляд, какой имею я на Париж. Потому что и я хотя могу столкнуться в художественном чутье, но вообще не могу быть одного мнения с моим героем. Я принадлежу к живущей и современной нации, а он к отжившей. Идея романа вовсе была не дурна. Она состоялась в том, чтобы показать значение нации отжившей, и отжившей прекрасно, относительно живущих наций» (XII, 211).

Однако выводы, к которым подводит анализ повести, не согласуются с заверениями, данными Шевыреву неуловимым и противоречивым автором «Рима».

Примечания

Произведения Гоголя цитируются по изданию Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений в 14-ти томах. М.-Л. 1937-1952. Ссылки, данные в скобках, относятся к этому изданию.

Звездочкой * помечены слова, написанные в оригинале по-итальянски.

Если не указано иначе, перевод цитат А. Я.

1. Напр., В. Ерофеев. В лабиринте проклятых вопросов. M. 1990. C. 383.

2. См. Гоголь и Италия. Материалы международной конференции «Николай Васильевич Гоголь: между Италией и Россией». Состав. М. Вайскопф и Р. Джулиани. M. 2004. Ю. Манн. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М. 2004. С. 480-488, 493-508, 520-530, 589-599.

3. П. В. Анненков. Гоголь в Риме летом 1841 года. // П. В. Анненков. Литературные воспоминания. M. 1983. C. 76, 78.

4. Анненков 1983. C. 81-82, 83. Об отношении к французам и немцам см. C. 78, 83.

5. Цит. по В. Вересаев. Гоголь в жизни. M. 1990. C. 345.

6. Анненков 1983. C. 84.

7. Среди последних исследований на эту тему см. А. Романо. Итальянские детали в повести Н. В. Гоголя «Рим». // «Russica Romana». VI (1999). P. 99-124; примечания А. Романо к итальянскому переводу повести «Рим» в издании N. Gogol’. Roma. А cura di R. Giuliani, traduz. e note di A. Romano, con testo a fronte. Venezia 2003. P. 143-161; Дж. Броджи Беркоф. Барочными маршрутами повести Н. В. Гоголя «Рим». // Гоголь и Италия. 2004. C. 44-56.

8. Цит. по L. Vogel. Gogol’s «Rome» // SEEJ. V. XI. N. 2 (1967). P. 152.

9. «Все делают, ничего не знают, все знают, ничего не делают; французы — вертопрахи, чем больше им отвешиваешь, тем меньше они тебе дают за это» (итал.). Гоголь слегка изменяет текст Альфьери. Cм. III, 228.

10. Романо 1999. C. 114-115.

11. Романо 1999. C. 119.

12. Ю. М. Лотман. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов. // Ю. М. Лотман. Избранные статьи. Т. III. Таллинн 1993. С. 69-77.

13. F. Venturi. L’Italia fuori d’Italia. // Storia d’Italia. V. III. Dal primo Settecento all’Unità. Torino 1973. P. 1293.

14. Об Аннунциате как живописном персонаже см. A. Schönle. Gogol’, the pictoresque, and the desire for the people: a reading of «Rome». // «The Russian Review». V. 59. N. 4. 2000. P. 603-604.

15. См. Брожди Беркоф 2004. C. 56-60; R. Giuliani. Annunziata di Gogol’: un personaggio da dimenticare. // Studi in onore di Riccardo Picchio. A cura di R. Morabito. Napoli 2003. P. 308-317.

16. R. Milani. Il Pittoresco. L’evoluzione del Gusto tra classico e romantico. Bari 1996. P. 7-9, 3.

17. См. Р. Джулиани. Героиня Гоголя Аннунциата: история и миф. // «Мир романтизма». Вып. 5 (29). Тверь 2001. С. 96-104.

18. См. репродукцию рисунка в кн. R. Giuliani. La «meravigliosa» Roma di Gogol’. La città, gli artisti, la vita culturale nella prima metà dell’Ottocento. Roma 2002. ill. 12.

19. Р. Джулиани. Структурные и жанровые особенности «Рима». // Гоголь и Италия. 2004. C. 24-33.

20. G. M. Fridlender. Dostoevskij. // G. M. Fridlender. Aspetti filosofici della letteratura russa. Trad. di G. Gigante. Napoli 1995. P. 122-123.

21. А. Терц. В тени Гоголя. Париж 1981. C. 391.

22. См. В. И. Мильдон. Эстетика Гоголя. M. 1998. C. 108-109.

Перевод А. Ямпольской

Яндекс.Метрика