Розанов и Русское зарубежье: диалог о Гоголе

Пушкин и Гоголь — два имени, прочно соединенные в истории русской литературы, возникающие в национальном сознании в моменты самых сложных, знаковых перемен форм бытия, закономерно стали зоной пересечения литературной критики метрополии и Русского зарубежья.

«Гоголевский жанр» представлен в критике Русского зарубежья достаточно широко. Загадка Гоголя упорно манила к себе исследователей, а надломная российская действительность послеоктябрьского периода провоцировала попытки разобраться в роли и месте великой русской литературы и ее столпов, прежде всего Пушкина и Гоголя — культовых для нации фигур, в истоках тех событий, которые потрясли весь мир, разделив по-разному мысливших русских людей непреодолимыми политическими и географическими границами.

Пушкин и Гоголь устойчиво противопоставляются-сравниваются критикой Русского зарубежья. Говорит ли она о неприятии Гоголем женщин (как А. Амфитеатров), или о впечатлениях о пушкинском юбилее 1937 г., объединившем на мгновение две России (как Н. Тэффи), — это всегда сравнение в пользу светлого и гармоничного Пушкина.

В фокусе гоголевской темы в Русском зарубежье оказываются проблемы роли Гоголя в истории русской литературы (В. Зеньковский, В. Сечкарев) [2, 9], мысли об ошибочности отнесения автора «Мертвых душ» к реализму (В. Набоков, К. Мочульский) [4, 3], размышления об эстетике Гоголя (В. Сечкарев, Н. Тэффи. А. Амфитеатров)[1, 9, 10].

Но даже при беглом прочтении гоголевских работ Русского зарубежья ощутим их внутренний диалогизм. Адресат или второй участник диалога устанавливается в результате прямых и косвенных отсылок к нему, аллюзий и прочитываемых реминисценций. Н. Тэффи, с присущей женщине болтливостью, проговаривается об адресате: «Мы только что прочитали прекрасные, толковые и очень умные статьи о нем (Гоголе — О. К.), в которых часто цитировался Розанов, определивший Гоголя как гениального писателя, но глупого человека» [10, с. 231]. Другие, умалчивая об имени, тем не менее демонстрируют очевидную зависимость от розановской концепции жизни и творчества Гоголя.

Итак, Розанов и Русское зарубежье: диалог о Гоголе. Имел ли он место? Предоставим слово собеседникам и начнем с дамы.

Разговор о Гоголе Н. Тэффи завела под впечатлением от юбилея Пушкина. Разговор получился отрывочным (он так и обозначен в названии эссе: «После юбилея (Отрывки впечатлений и разговоров)»); но из девятнадцати отрывков сложилась яркая, хотя и мозаичная, картинка.

Тонкие, индивидуальные наблюдения над поэзией жизни в «Тарасе Бульбе» (отрывок 6), о Чичикове и Собакевиче как двойниках Гоголя-моралиста (отрывок 9) соседствуют здесь с откровенным обращением к розановскому Тексту Гоголя, с которым Тэффи и соглашается, и спорит. Декларирует ли она идею «Гоголь гениален, но не умен» [10, с. 232]; утверждает ли с горечью, что прочтение «Мертвых душ» вызывает чувство духоты: «Отдохнуть не на ком...Он (Гоголь — О. К.) людей не любит, а злобный глаз зорок» [10, с. 238]; сетует ли на чрезмерную назидательность автора «Выбранных мест из переписки с друзьями», который видится ей в красном жилете «с укоризненно поднятым пальцем» [10, с. 232]; рассуждает ли о «неладном» в Гоголе, «уродстве каком-то, ... что отличает его от других, это и есть его «неладный» талант«[10, с. 232], — Тэффи почти дословно цитирует Розанова: «Он был гениальный живописец внешних форм» [6, с. 50]; «И Гоголь был похож на такого „бесноватого“... Мы все склонны объяснять болезнью... Гоголь был, конечно, болен нравственными заболеваниями от чрезмерности душевных глубин своих...от этого «Вия» в нем...шла его таинственная и рациональная сила» [5, с. 278-279].

Рассуждая о великолепии гоголевских метафор и гипербол, совершенно не отвечающих реальности («Редкая птица долетит до середины Днепра. Птица, даже не редкая, перелетает через море. Но чувствуется, что автор так захвачен красотою и величием описываемого, что сам теряет голову...Тут и читатель уже не рассуждает...Глаза жмурятся от этого яркого цвета» [10, с. 240 — 241]), не вторит ли Н. Тэффи розановским оценкам: «Мысли Толстого и Достоевского — сложнее, важнее. Но слово остается первым и непревзойденным у Пушкина и Гоголя» [8, с. 352]. И даже когда автор «После юбилея», казалось бы, отвергает розановское «Известен взгляд, по которому вся наша новейшая литература исходит из Гоголя: было бы правильнее сказать, что она вся в своем целом явилась отрицанием Гоголя» [6, с. 49], настаивая «Как высоко его ставил Достоевский и как глубоко засел Гоголь в его подсознательном» [10, с. 233], Тэффи в конце концов опять цитирует Василия Васильевича, замечая, что в своих отвратительных образах, которыми Достоевский болел, он извергал, «конкретизировал» то противное, что носил в себе тайно, дав «ему художественную плоть» [10, с. 233]. Не так ли понимал механизм безжалостного сатирического творчества Гоголя и Розанов, когда утверждал: «...не правильнее думать, что человечество грезило и он один видел правду, но, напротив, оно чувствовало и знало правду, ... а он сам грезил и свои больные грезы рассказал нам, как действительность» [6, с. 51].

Полемизируя с Розановым, называвшим Гоголя «врагом» России, Тэффи отсылает к первоисточнику этой оценки — суждениям современников Гоголя, напуганных его сатирой. Но в оценке смеха: «Люди не слышат могучей силы смеха» (и здесь тоже очевидная полемика с Розановым, воинственно отвергавшим смех как сатанинское), в конечном итоге, объединется с розановским негативом, устами Достоевского заклеймив гоголевские слова о «смехе через невидимые миру слезы»: «Никогда еще на Руси не сказано более фальшивого слова, чем про эти «невидимые миру слезы» [10, с. 243].

Кольцевая композиция «После юбилея» подчеркивает важность розановского знака для автора, открывшего свое эссе прямой отсылкой к

работам критика и завершающего статью вариацией на тему известного пассажа из розановской «Легенды о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», где впервые была обозначена антитеза «Гоголь — вся русская литература». Мысль автора опыта критического комментария к «Легенде о Великом инквизиторе» («Пусть изображенное им общество было дурно и низко, пусть оно заслуживало осмеяния: но разве уже не из людей оно состояло? Разве для него уже исчезли великие моменты смерти и рождения, общие для всего живого чувства любви и ненависти?» [6, с. 50]), уточняется Тэффи, прошедшей горькую школу эмиграции и проецирующей гоголевские маски на быт Русского зарубежья: «Ноздрев? ... Он жив и сейчас, и так же врет, и так же пишет воспоминания. Плюшкин выдуман? А разве не встречали вы его, продавая билеты на благотворительный вечер?

Петух? Петух живет воспоминаниями. По ночам он вспоминает, сколько в России было супов...

Все живы. Великий мастер ничего не прибавил и не убавил. Он только не любил их. Не хотел знать, что они люди, а не маски, что похоронит Собакевич свою Федулию и сразу осунется и будет тупо постукивать ногтем по клетке своего дрозда, темного в крапинку, так на него похожего...

Все они смешные маски, пока не окликнул их Господь горем, болезнью близких, тоскою и смертью» [10, с. 244-245].

Розанов, который для современников был и остался ярчайшим образчиком исповедания «религии пола», поставил и проблему «половой загадки Гоголя», к которой не единожды обращаются и критики Русского зарубежья. Утверждая, что автор «Мертвых душ» «не знал женщины», то есть у него не было «физиологического аппетита к ней» [7, с. 392], Розанов видит в Гоголе некрофила; настаивая на том, что «половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в «прекрасном упокойном мире» — по слову Евангелия: «Где будет сокровище ваше — там и душа ваша» [7, с. 392].

В унисон с Розановым Тэффи констатирует: «Любовной жизни у Гоголя не было...О женщинах Гоголь рассказывать не умеет. Рассказывает о карикатурных дамах... О женщинах Гоголь пишет так, как будто никогда ни одной не видел, а знает только понаслышке», но начинает этот отрывок с открытого возражения именно Василию Васильевичу, хотя и мистифицирует диалог, якобы имевший место после юбилея:

«— Гоголь некрофил.

— Откуда вы это взяли?

— Очень хорошо описывал мертвую панночку-ведьму?

— Так ведь он описывает ее как живую...Нигде здесь некрофилии не видно» [10, с. 234-235].

А вот Александр Амфитеатров к 80-й годовщине кончины Гоголя, включаясь в этот многолетний диалог-полемику критики Русского зарубежья с Розановым о Гоголе, бросает свою реплику-статью о женщинах писателя. Соглашаясь с розановской идеей приоритета для Гоголя нездешнего мира, он писал: «Пером Гоголя порождены едва ли не самые яркие, самые захватывающие изображения женской красоты, самые увлекательные ее гиперболизации. Но это не красавицы человеческой породы, а — „нечистая сила“; стихийные „духи“, ... ведьма-людоедка, вампир, труп. Это трагические привидения» [1, с. 63].

Однако в отличие от автора «Опавших листьев» Амфитеатров прозревает не только «страстность, но даже чувственность — порою до грубости» «насыщенного полом» творчества Гоголя. Привлекая в союзники В. Брюсова, назвавшего Гоголя в своей речи при открытии памятника писателю в Москве «испепеленным», Александр Амфитеатров настаивает на том, что скрываемая Гоголем страстность, которую писатель стремился побороть через обращение к религии, не привела к разрешению спора натуры с идеалом. И Гоголь был испепелен «бурным пламенем своей двойственности» [1, с. 66].

Гоголь Розанова незримо присутствует и в портрете писателя, написанном Всеволодом Сечкаревым [9], и в рассуждениях В. Набокова о «до смешного неправильных», распространенных оценках «Мертвых душ» как описания реальной русской дествительности. Автор написанной к 140-й годовщине Гоголя книги «Nikolаї Gogol», вышедшей в Нью-Йорке в 1944 году, подобно В. Розанову, отвергшему абсолютно осуждающего смешную человеческую натуру Гоголя, не прощает автору «Выбранных мест из переписки с друзьями» подавляющей читателя назидательности, вынося суровый приговор: «Художник умирает тогда, когда он начинает задумываться над ролью творчества, над вопросами: «Что такое искусство?» или «Какова миссия художника?» [4 , с. 119].

Думали ли писатели и критики Русского зарубежья о Розанове, когда писали о Гоголе? Если и не думали (хотя реминисцентно-цитатная, диалогическая природа их статей и книг свидетельствует об обратном), то, безусловно, отразили факт активного усвоения розановского «гоголевского жанра» национальным коллективным бессознательным. Гоголевский Текст оказался единым по обе стороны границы, проведенной Октябрем между русскими и русскими. А противоречивый В. Розанов, который, по словам З. Гиппиус, писал «двумя руками разное», соединял русские души, заставляя споривших или соглашавшихся с ним (по ту сторону России) понять неоднозначность этой России через призму оценок загадочной и неоднозначной личности Гоголя.

Литература

1. Амфитеатров А. Женщины Гоголя (К 80-й годовщине кончины Гоголя)// Трудный путь. Зарубежная Россия и Гоголь. М., 2002. С. 60-67.

2. Зеньковский В. В. Н. В. Гоголь. Париж, 1961.

3. Мочульский К. Духовный путь Гоголя. Париж, 1934.

4. Nabokov V. Gogol, Tourgueniev, Dostoїevski. P., 1999.

5. Розанов В. В. Гоголь // Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 274-281.

6. Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария // Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 41 — 158.

7. Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй и последний. // Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 331-497.

8. Розанов В. В. Русь и Гоголь // Розанов В. В. О писателях и писательстве. М., 1995. С. 352-354.

9. Setchkarev V. Gogol. His life and His works. L., 1965.

10. Тэффи Н. После юбилея (Отрывки впечатлений и разговоров) // Трудный путь. Зарубежная Россия и Гоголь. М., 2002. С. 231 — 245.