Образ ребенка в творчестве Н. Гоголя и Я. Барщевского

К белорусско-польскому писателю Яну Борщевскому (1794-1851 гг.) вполне применим критерий «современный»: современник Николая Васильевича Гоголя, Борщевский только в 90-е годы XX века стал широко доступен белорусскому читателю вследствие перевода его произведений Н. Хаустовичем с польского на белорусский язык. Анализ биографических материалов и фактов литературной жизни славянских народов нач. XIX века подтверждает наличие общих друзей у писателей в культурной среде (М. Грабовский, А. Мицкевич, М. Погодин, Р. Подбереский, и др.), что указывает на возможность их знакомства — личного или заочного. Во-первых, Борщевский, вне всякого сомнения, был знаком с творчеством Гоголя. К моменту выхода его главного труда «Шляхціц Завальня, або Беларусь у фантастычных апавяданнях» (1844-1846 гг.) большая часть произведений русского писателя уже увидела свет. Гоголь, в свою очередь, мог слышать о талантливом писателе и поэте из Беларуси и его альманахе «Nezabudka» от А. Мицкевича, (тот мог даже показать ему журнал), М. Погодина или Б. Залесского; мог также и прочесть его произведения. К сожалению, до сих пор не найдены все архивы Борщевского, — мы не знаем ни историю написания его произведений, ни комментарии к ним; сегодня трудно говорить о человеке и художнике Борщевском, его связях, встречах, отношениях и мнениях, что требует продолжения поисков.

Белорус по происхождению, поляк по образованию, русский по подданству, для литературоведения Борщевский остается «беларускім Гогалем», «раннім Гогалем»; а его произведения «Шляхціц Завальня, або Беларусь у фантастычных апавяданнях», «Драўляны Дзядок і кабета Інсекта», «Душа не ў сваім целе» и др. — рассматривают в русле романтической традиции нач. XIX века. В этом же контексте проводятся типологические исследования художественных миров Гоголя и Борщевского (в данном случае сравниваются «Шляхціц Завальня» и «Вечера на хуторе близ Диканьки», как наиболее удобные для подобного анализа): языческие мифологемы, специфика отражения писателями особенностей мировоззрения славян, наличие в сборниках «мясцовага каларыта», невероятных фантастических историй, народного юмора и проч.

Подобная тенденция нам представляется узкой в исследовании такого сложного писателя, каковым является Борщевский. С Гоголем его объединяет не только следование заветам романтизма, но и заветам «вечного направления» — христианства. Рассмотрение некоторых аспектов жизненных укладов Гоголя и Борщевского позволяет говорить о наличии в них общих черт: воцерковленность, склонность к созерцательному уединению в сочетании со стремлением к общению, в первую очередь, с целью духовного обогащения, бессемейность (у Гоголя эта черта приобретает аскетический характер), странничество, серьезное и трепетное отношение к художественному творчеству. Писателей объединяет прочная и знаковая связь с христианством, которая укоренилась в них с детских лет через влияние родных духовного звания, патриархально-обрядовые семейные традиции, а затем вследствие получения духовного образования (Борщевским — в Полоцкой иезуицкой академии, Гоголем — самостоятельного и при участии друзей изучения Отцов Церкви) и, наконец, — ходом собственной жизни, которая была для них непрестанным Стоянием перед Богом. Эти сведения представляются важными, поскольку облегчают исследование модели художественного мира писателей, в котором всегда присутствует личностное составляющее автора.

Мы считаем актуальным и интересным, при общей для славянских народов тенденции к духовно-нравственному обогащению, рассмотреть преломление христианских представлений на художественные миры Гоголя и Борщевского, что позволит скорректировать взгляд на их творчество. В основу наших исследований положено утверждение прот. Василия Зеньковского: «Центр тяжести в его <Гоголя> религиозных путях был в другой сфере, в проблеме религиозного преображения жизни, трудности чего не связаны с конфессиональными особенностями католичества или православия» [1, с. 116]. Тот факт, что Гоголь был православным христианином, а Борщевский — униатом, никак не препятствует, на наш взгляд, рассмотрению их творчества в контексте универсальных для христианства представлений.

Мы не будем заострять внимание на образах детей, введение которых, например, у Гоголя преследует создание комического эффекта (Фемистоклюс и Алкид, сын Плюшкина, который «целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад или не рад был этому гость»; или младенец Леницыных, которому удалось-таки испортить знаменитый фрак Павла Ивановича [2]); а также на введение писателем маленьких персонажей с целью изобразить социальную атмосферу их формирования (всп. детей-слуг Коробочки и Плюшкина); наконец, детские годы «благонравных» Ванюши Шпоньки и Павлуши Чичикова отражают духовно-нравственную обстановку в их семьях. Также нас не интересуют образы детей, которые используются для воссоздания фольклорно-мифологических ситуаций, например, с ведьмой-вампиршей в гоголевском «Вие» или волколаком, ребенком-рыбой у Борщевского.

Мы рассмотрим специфику реализации образа ребенка как центрального составляющего религиозно-мистического уровня художественных миров писателей.

В христианстве образ ребенка трактуется как кроткое, беззлобное, чистое создание, способное умалиться и со святой простотой принять Господа и Царствие Небесное. На протяжении всего художественного хронотопа Борщевского дети верят и молятся Богу, как, например, дети пана Земельского в повести «Драўляны Дзядок і кабета Інсекта» [3, с. 297]. При этом именно дети у писателя способны донести до взрослых истину о Христе. Так, в рассказе «Успаміны пра наведванне роднага краю» маленькая девочка Алина «з надзеяю і спакоем душы, як анел-суцяшальнік, казала <...> бацькам пра волю і міласэрнасць Божую» [3, с. 138]. Умирающий ребенок подобен ангелу: он мало жил и не изведал греха. В письме к Юлии Корсак 21 ноября 1839 года (!) Борщевский воспринимает весть о смерти маленького ангелоподобного Андзи, как и Гоголь — смерть И. Виельгорского: за печалью — радость о переходе этого светлого создания из мира «деревянных кукол» в небесные обители. «Маленькі Андзя адляцеў на неба, — пишет Борщевский, — Яму зараз на ім лепш і весялей. Многа спаткаў ен там анелаў, падобных сабе, а свет гэты ўбачыў здалек, не разглядзеў яго і пагардзіў ім! О, які шчаслівы!» [4, с. 75].

Гоголь ценил детское состояние души. В августе 1844 г. он писал А. С. Данилевскому: «Ты боишься, чтобы не остаться всю жизнь дитятей. Но это и есть самое лучшее состояние души, какого только можно желать! Из-за этого мы все бьемся! <...> За такое состояние должно благодарить человеку, как за лучшее, что есть в жизни» [5, с. 105]. До последнего вздоха Гоголь хранил в памяти Евангельские заповеди — и предсмертной записью писателя была: «Если не будете малы, не внидите в Царствие Божие» [6, с. 33].

Как Гоголь, так и Борщевский не имели своих детей, были бессемейными людьми. Причина холостятской жизни Борщевского нам не ясна: разочарование ли это в верности и постоянстве женской любви или стремление целиком заняться литературной деятельностью... Для Гоголя же, посвятившего свою жизнь служению Богу на словесном поприще, естественным желанием было «не связывать себя никакими узами на земле». Но он был одинок, и одиночество это выражалось в сотнях писем «к разным лицам». А к концу жизни писатель очень страдал, страдал от «сознания неисполненности мечты о близком человеке — жене, детях. Не было никого, кто отвлек бы его от вечных страхов» [7, с. 109]. В любом случае, даже не имея своих, писатели любили чужих детей. Борщевский, по воспоминаниям Р. Подбереского, никогда не упускал возможности «з сям’ей сумленнага шляхціца ўзнесці малітвы спрадвечнаму ў родным касцеле» [8, с. 69]. По воспоминаниям Смирновой-Россет, Гоголь любил ездить с ее детьми в церковь к обедне и заутрене. Особенно привязана к писателю была 3-хлетняя дочь Александры Осиповны «Надежда Николаевна». И в Риме, вспоминает Смирнова-Россет, девочка вдруг «начала у Гоголя просить „вучку“». Он закрывал ее какой-нибудь книжкой, а она сердилась: «Я не хочу читать, а пожалуйте вучку». — «Зачем вы меня принимаете за священника?». Кончалось это слезами — и нянька ее уносила из гостиной [9, с. 50].

В русской литературе примером идеальной семьи по праву считается семья Гоголевских старосветских помещиков Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. «Старосветские помещики» еще Г. А. Гуковский определил просто — «повесть о любви, которая „сильна, как смерть“» [10, с. 81] Помещики открыты, незлобивы и смиренны, Гоголь сравнивает их с детьми [2, с. 10]. Они имеют главное, — Любовь, они поистине «одна плоть». Но у них нет детей. А отсутствие детей есть невосполнимость любви, — закономерно в пространство их идиллической усадьбы приходит смерть.

Открытость, незамутненность сердечного взора позволяют детям видеть то, что не всегда видят взрослые: они способны остро чувствовать добро и зло, различать темные силы, видеть демонов. Ребенок в творчестве Гоголя не смеется — он кричит. Этот крик раздался однажды в именье Васильевка, когда пятилетний Никоша увидел колючие глаза черной крадущейся кошки...и утопил ее. Он не переставал кричать и тогда, когда эти глаза скрылись под водой. С детства он слышал гул земли, какой-то таинственный голос отчетливо звал его по имени, «в ушах зашумело, что-то надвигалось и уходило куда-то» [7, с. 32]. Эту способность остро чувствовать и воспринимать «подтексты» окружающего мира он передал своим маленьким персонажам. Крик ребенка в произведениях писателя знаменует приближение демонов. «Закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети» при появлении злого духа в образе отца Катерины; «дитя, спавшее на руках Катерины, вскрикнуло и пробудилось», когда семья проезжает через жилище демонов; «испуганное дитя протянуло ручонки и кричало», когда к нему приблизился одержимый бесами колдун [1, с. 136, 139, 160]. В повести «Портрет» (редакции 1835 г.) «дети испустили крик», взглянувши на портрет Петромихали, в который вселился демон [3, с. 243]. В отношении рассматриваемой проблемы любопытны исследования В. Кривоноса: так, он анализирует статус «ребенка», который в определенные этапы своей жизни приобретают персонажи «петербургских» повестей. Невозможность сохранить в себе черты Младенчества гоголевских персонажей прямо связана с влиянием демонизированного петербургского пространства, которое лишает их «правильной» ориентации. «Критерием же для любой человеческой значительности оказывается в „Петербургских повестях“ осознание собственной „малости“ и смиренная готовность принять помощь свыше — как дар», — считает исследователь [11, с. 46]. Поприщин («Записки сумасшедшего») — большое дитя, и он страдает не от «любви», а от отсутствия ее. Этот персонаж наделен способностью видеть зло: «с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал»; видит беса, слышит разговор «собачек» на Невском проспекте и пытается от них (!) узнать правду о себе и своей любви. Можно было бы сойтись на безумии Поприщина, вызванном чувством неполноценности и ущемлением его человеческих прав, если бы не введение важного для Гоголя мотива испуганного ребенка: когда Поприщин приходит за очередными новостями к псу Фиделю, от него шарахается девочка, которая «испугалась чрезвычайно», и это несмотря на его ласковый тон [3, с. 160]. Не видит ли своими чистыми очами девочка того, кто «стоит за спиной» Поприщина и в которого, по его мнению, «влюблена женщина», и кто вручил ему невыносимый дар видеть? В православной медицине психические расстройства — с проявлениями: бред, галлюцинации, поведенческие и эмоциональные нарушения — рассматриваются как одержимость, которую попускает Господь человеку гордому, ум и волю свою использующему себе во зло. Такие люди уходят от действительности, стремятся сгладить острые углы, отвлечься от реального положения вещей (всп. недовольство Поприщина своим социальным положением и притязания на титул короля). И. Золотусский справедливо называет сумасшествие персонажа «драмой духа», «гордостью ума» [12, с. 62]. «Таким людям, — считает врач-психиатр Д. Авдеев, — необходимы любовь и молитвы близких» [13, с. 63]. Оставленный Матушкой, ослабленный духовно, одинокий персонаж приходит в отчаяние — струна-душа слышится все слабее. Интересна схожая ситуация в творчестве Борщевского: здесь персонаж так же болен и одинок. В рассказе «Пакутны дух» слепой Франтишек рассказывает про человека, который «думаў пра духаў, зайздросціў іх шчасцю і спакою, — і саграшыў, ох!» [3, с. 217]. Злой дух не заставил себя долго ждать — достаточно одной мысли, вожделенного призыва — и он с легкостью стремиться овладеть человеком, который уже готов к его принятию. По описанию состояния грешника можно предположить, что в него вошел «дух прорицательный» (Дн. 16, 16): «атруціў кроў маю, расхваляваў нервы, страсянуў усю маю натуру, у цяжкай немачы цела напружыўся слых і вочы зрабіліся, як вочы духа. Бачу і чую далека — жахлівая хвароба!» [3, с. 217]. Он болен, одержим и видит — это видение причиняет ему страдания, и «люди-великаны», в поисках очередных жертв неизменно сопутствуют ему.

Степень душевной чистоты ребенка в православии и католичестве рассматривается по-разному. Согласно православной мысли, ребенок уже рождается с поврежденной природой, детская незащищенность, предрасположенность к греху делают ребенка доступным демонскому влиянию, — и он может быть одержим злыми духами. В католичестве же ребенок до определенного возраста считается совершенно чистым, находится в благодатном состоянии и не нуждается в защитном окормлении. Любопытно, что униат Борщевский изображает беснующихся детей, подспудно показывая могущество бесов и их возможное влияние даже на чистое дитя. В рассказе «Чараўнік ад прыроды і кот Варгін» после появления в доме летающего по воздуху огненно-черного кота-собаки «дзеці, раней спакойныя, цяпер лезуць на сталы, на камоды, страшна крывелюцца, часам мружаць вочы, як совы, баючыся святла, глядзяць, як пачвары, выкрыўляюцца целам, кідаюцца ў вокны, бягуць да вады, усіх лаюць» [3, с. 267]. В произведениях Гоголя бесы способны и уничтожают детей физически, в основном посредством одержимых ими взрослых. Так, Петро убивает 7-летнего Ивася, а отец Катерины — своего маленького внука.

Христианская мысль утверждает, что бесы способны принимать различные образы, в том числе и детей [14]. В рассказе Борщевского «Вогненныя духі» в доме Альберта «іскрынкі, што падаюць на падлогу, ператвараюцца ў язычкі полымя, а з гэтых язычкоў нараджаюцца дзеці, на іх галовах гарэлі кучары валасоў <...> вочы, як іскрынкі, мігалі чырвоным святлом» [3, с. 189]. В литературоведении Гоголя сравнивали с испанским художником пер. пол. XIX века, представителем так называемого «гротескного (-символического) реализма» в искусстве Франсиско Гойей. Шамбинаго С. так пояснял сущность их метода: «Они увидели, что ужасное внешнее должно отражать и ужасное внутреннее, в чертовщине мало видеть плод одного воображения — она уже сверхвоображение, она — страшная действительность <...> Гоголь создавал свои дьявольские образы, не помышляя ни о политическом памфлете, ни о сатире, но идя от своей внутренней свободы» [15, с. 13, 39-40]. Другими словами, исследователь отмечает главное: художников объединяет способность заглядывать за пределы воображаемого и прозревать иную, подчас ужасную действительность. В своих знаменитых офортах «на причудливые сюжеты» — «Капричос» — Гойя изображает бесов в образе детей, которые цепляются за ветви деревьев, заглядывают в лица прохожих и приносят подношения своему «учителю», например, офорт № 19 «Все погибнут» или № 47 «Подношение учителю» [16]. У Гоголя в «Страшной мести»: «В час, когда вечерняя заря тухнет <...> по деревьям царапаются и хватаются за сучья <...> дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве» [1, с. 163-164]. Схожее описание находим в рассказе Борщевского «Думкі самотніка»: «У весках апоўначы <...> сонных абуджаў моцны крык дзіцяці, але калі хто выходзіў, каб забраць дзіця ў хату, дык нікога не бачыў на панадворку і плачу не чуў, а толькі абзываліся каля суседніх дамоў сабакі. Такія выпадкі, часта паўтараючыся, даводзілі ўсіх да найвялікшае роспачы» [3, с. 200].

Плачущее дитя у Гоголя предупреждает и зовет к борьбе со злом, — смеющийся ребенок у Борщевского провозглашает возможность спасения. Писатель заканчивает цикл рассказов сборника «Шляхціц Завальня» произведением «Дзіўны кій». Путешествующий мальчик Алешка полон решимости спасти мир от злых сил. Алешкин посох интерпретируют в литературоведении как крест, посох Моисея [17, с. 155]. На наш взгляд, Алешка со своим чудесным посохом напоминает также пророка Илию, который вызывал именем Господа добрым людям дождь (1Цар. 18, 36-38). У Борщевского Алешка — «чароўным кіем выклікаў з далекіх краеў хмары, і шчодры дождж ажывіў зямлю. Шмат дапамагаў бедным і нешчаслівым» [3, с. 273]. Вселенная — «велізарная краіна, у якую страшны чарнакніжнік (читай — дьявол) заслаў злых духаў» ждет своего Избавителя. И у Борщевского им становится ребенок, которому, — пусть пока при помощи сказочного предмета — посоха, — удалось-таки спасти мир — «хутка ўвесь гэты край заквітнеў» [3, с. 274].

Мы считаем, что Гоголя и Борщевского объединяет острое восприятие скрытых сторон действительности. Помимо образов и ситуаций бытового, социально-исторического и фольклорно-мифологического уровней, в их произведениях главенствующее место занимают глубоко осмысленные и последовательно реализованные христианские образы и мотивы, что позволяет говорить о наличии религиозно-мистического уровня в произведениях писателей. Образ ребенка является центральным составляющим этого уровня, посредством которого в художественных системах Гоголя и Борщевского реализуется ортодоксальная для христианства тема борьбы человека с «князем мира сего»: писатели используют этот образ как средство («по-детски» чистая вера) и цель («будьте как дети») в этой борьбе. Дети в творчестве писателей чутки к восприятию добра (молитва, рассказ взрослым о Боге) и зла (крик ребенка знаменует приближение демона, беснующиеся дети), вследствие чего происходит трансформация образа — ребенок-ангел, ребенок-бес.

Литература

1. Зеньковский В.,проф.,прот. Гоголь. — М.: Р. И. Ф. Школа «Слово», 1997. — 224 с.

2. Гоголь Н. В. Собр. Соч.: В 7 т. — М.: Худ. лит., 1984-1986. — т. 5. — С. 110,324 Далее ссылки на это издание будут даны в тексте с указанием тома и страницы.

3. Баршчэўскі Я. Выбраныя творы / Уклад.,прадм. і каментарыі М. Хаўстовіча. — Мн.: «Бел. кнігазбор», 1998. — 480 с.,іл.

4. Баршчэўскі Я. ЛІСТЫ ДА ЮЛІІ: Пісьмы, вершы, балады / Уклад.,пераклад з польск. мовы В. У. Таранеўскага. — Віцебск: УА «ВДУ імя П. М. Машэрава», 2004. — 111 с.

5. Виноградов И. А. ГОГОЛЬ-ХУДОЖНИК И МЫСЛИТЕЛЬ: Христианские основы миросозерцания. — М.: «Наследие», 2000. — 448 с.

6. Тарасенков А. Последние дни жизни Н. В. Гоголя. — М., 1902

7. Отчий дом. Н. В. Гоголь. — М., 2004. — 112 с.

8. Пачынальнікі. З гісторыка-літаратурных матэрыялаў XIX ст. / Уклад. Г. В. Кісялеў. — Мн.: «Навука і тэхніка», 1977. — 544 с.

9. Смирнова-Россет А. О. Дневник, Воспоминания. — М.: «Наука», 1989. — 787 с.

10. Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. — М.-Л.: Изд-во Худож. лит., 1959. — 530 с.

11. Кривонос В. «Петербургские повести» Н. В. Гоголя и Евангельская топика // Гоголеведческие студии. — вып. 4. — Нежин, 1999. — С. 41-49.

12. Золотусский И. «Записки сумасшедшего» и «Записки из подполья» // Н. В. Гоголь и мировая культура: Вторые Гоголевские чтения: Сб. докл. / Под общ. ред. В. П. Викуловой. — М.: Книжный дом «Университет», 2003. — С. 52-63.

13. Авдеев Д. А. Православная психиатрия. — М.: Цитадель, 1997. — 125 с.

14. Родион, свящ. Люди и демоны, Киев: Изд. Отдел Украинской Правосл. Церкви, 1993. — 142 с.

15. Шамбинаго С. Трилогия романтизма — М., 1911

16. Гойя «Капричос» Альбом по искусству. — М.: Центр Рой, 1992. — 168 с.

17. Хаўстовіч М. В. На парозе забытае святыні: Творчасць Яна Баршчэўскага. — Мн.: ВТАА «Права і эканоміка», 2002. — 186 с.