Наследие Гоголя и некоторые умонастроения наших дней

Мильдон В. И. (Москва), д.ф.н., проф. ВГИК им. С. А. Герасимова / 2006

В. Розанов рассказывает, как, очутившись в Радищевском музее Саратова, прочитал там письмо Гоголя к его духовному наставнику, о. Матвею, протоиерею Ржевскому. «Гоголь был странно слóжен. Болея, умирая, он оставался несколькими головами выше своего советчика-духовника. Но это была уже рушащаяся башня, подкошенное болезнью и какими-то нравственными страданиями величие <...> «Вера двигает горы», и о. Матвей своей упорною «верою», стоявшей на фундаменте неведения и равнодушия, житейского индифферентизма и умственной узости, не только сдвинул гору-Гоголя, но и заставил ее шататься и, наконец, пасть к ногам своим с громом, который раздался на всю литературу и был слышен несколько десятилетий«.1

Не вхожу в обсуждение, прав или нет Розанов в оценке роли о. М. Константиновского, однако только ли несколько десятилетий слышался гром, вызванный смертью Гоголя? И не раздаются ли звуки этого грома сейчас? А если так, что же слышно в гоголевской смерти, явившейся траурным аккордом его творчества?

Отчего умер Гоголь? Оттого, полагаю, что не удавался Чичиков-праведник. Хорошо известна история «Мертвых душ»: автор задумал трехтомный роман, в финале которого Чичиков становится чуть ли не святым − нравственным образцом для каждого русского человека.

Такого героя Гоголь не смог написать, этого не удалось и тем, кто после него принимался за такую задачу: ни Чернышевскому, ни Достоевскому, ни Толстому, ни всей советской литературе, объявившей коммунистического праведника своим главным персонажем.

С этой точки зрения смерть Гоголя может рассматриваться неким пугающим пророчеством, ибо не стоит город без праведника. Но не стоит и страна, и целый мир. Гоголь мог задуматься: значит, миру пропадать? Тогда пусть пропадет писатель, которому не удается спасти мир.

На упреки, что в «Ревизоре» нет ни одного положительного персонажа, автор устами одного из героев «Театрального разъезда» (1836) отвечал: «Разве все до малейшей излучины души подлого и бесчестного человека не рисуют уже образ честного человека?»2 Та же мысль в «Развязке „Ревизора“» (1846): «Если выставишь всю дрянь, какая ни есть в человеке, и выставишь ее таким образом, что всякий из зрителей получит к ней полное отвращение, спрашиваю: разве это уже не похвала всему хорошему?..» (IV, 125)

Попробуем слова «всю дрянь... в человеке» заменить на «всю дрянь в государстве». Гоголь возразил бы: тогда в государстве все устроится, когда изменится сам человек. Но коли так, добавляю я к воображаемому ответу Гоголя, этого никогда не дождаться, и писатель, похоже, чувствовал. Не исключаю, это и помешало написать Чичикова-праведника: неверие держало за руку.

Гоголевская логика взаимоотношений добра и зла видна в «Мертвых душах»: удручающей картины 1 тома достаточно, чтобы любой читатель вскричал: «Чур меня!» Сначала Гоголь сам думал так: «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости...» (VIII, 295. «Выбранные места...»). «Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе „Мертвых душ“, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен» (VIII, 298).

Не нашел путей к Чичикову-праведнику, не видел вокруг материла для такого героя. Гоголь пробует отыскать материал в самом Чичикове. В уцелевшем от сожжения варианте второго тома Муразов обращается к нему: «Ах, Павел Иванович, Павел Иванович. Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою, и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра!» «Да вы, мне кажется, были бы богатырь. Ведь теперь люди без воли все, слабые».

Чичиков обнаружил богатырские силы для добывания копейки. Теперь, по замыслу Гоголя, предстояла другая задача − проявить нравственное богатырство. Писатель признал: чтобы стать нравственным человеком в том мире, который поощряет исключительно «копейку», требуется и впрямь богатырство. Но это − дар, талант, а где его взять каждому? Не потому ли Чичиков-мошенник вполне удался, а праведник нет?

Есть и еще причина, по которой писатель настаивал на праведничестве персонажа, он сам назвал ее, и, похоже, это правда: «...Чтобы по прочтенье моего сочинения предстал как бы невольно весь русский человек, со всем разнообразьем богатств и даров, доставшихся на его долю преимущественно перед другими народами...» (VIII, 442. «Авторская исповедь». Жирный курсив здесь и дальше мой). А в сюжете «Выбранных мест...» «Страхи и ужасы России» сказано: «Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала [сейчас бы сказали: нефти и газа], но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках» (VIII, 345).

Чичиков-праведник должен был подтвердить истину авторского ожидания: Россия − спаситель европейского человечества.

Вот почему так остро переживалась неудача второго тома: в глазах Гоголя это могло свидетельствовать о мессианской неудаче России. Можно ли жить с таким чувством?

Гоголь умер, но причина его смерти − бессилие литературного праведничества − не исчезла. То, чего хотел писатель уже не в книге, а ее средствами в жизни, звучит, как ни странно (и вопреки неудаче второго тома), и с надеждой, и вместе обезнадеживающе: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива» (эпиграф к «Ревизору»). «Прежде чем приходить в смущенье от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу... Бог весть, может быть, там увидите такой же беспорядок, за который браните других. <...> Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас» (VIII, 345).

Иными словами, человек должен сделаться другим, в этом случае изменятся порядки в стране. Такого другого, нового хотел изобразить Гоголь в Чичикове. Почему не вышло? Гоголь же и ответил: «Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них [добродетельных героев − В. М.] походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств − мертвечина будет все, что ни напишет перо твое...» (VIII, 297. «Четыре письма разным людям...»)

Неудачу с Чичиковым автор мог рассматривать и как личную неудачу с переменой себя, с превращением себя в нового человека. Известно несколько заметок, сделанных Гоголем незадолго до смерти, среди них «Друзьям моим»: «Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займется собой и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями, какие ему даны и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих. Все придет тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми... И человечество двинется вперед» (IX, 494)

Все та же мысль: во втором томе, «Выбранных местах...», теперь. Похоже, она была среди основных в умственном мире Гоголя. Человек, который займется собой, не может не сделаться новым. Эта идея совпадает с евангельской − то-то Чичиков назван Павлом, в контексте гоголевских настроений слишком явный намек на Савла, ставшего Павлом − новым человеком, напоминаю давно известное.

Я думаю, роман Н. Г. Чернышевского «Что делать? Из рассказов о новых людях» (1863) подсказан размышлениями над Гоголем, что − в дополнение к роману − подтверждается циклом статей Чернышевского «Очерки гоголевского периода» (1855-56).

Удались автору новые люди или нет, сейчас не важно, но гоголевская идея антропологической новизны, на мой взгляд, просматривается. Добавлю «Сон смешного человека» Достоевского, праведников Лескова («Овцебык», «Однодум», «Соборяне») − складывается традиция, продолженная (не обсуждаю, как) после 1917 г., когда идея нового человека захватила и массовое сознание. Назову для примера всем знакомые: «Собачье сердце» М. Булгакова, «Зависть» Ю. Олеши, «Чевенгур» А. Платонова, практику (Куряжская колония) и беллетристику А. Макаренко: «Педагогическую поэму» (не аналог ли поэме Гоголя?) и «Флаги на башнях».

Вместе с крахом СССР рухнула коммунистическая идеология. Проект «нового человека» очевидно, не удался, на сей раз не в книге, а в действительности, хотя первая, книжная неудача (второй том гоголевского романа) была своего рода предостережением для действительности. Метафорически говоря, вновь пришлось «сжигать» все тот же второй том: новый человек, праведник, пусть в советской интерпретации, опять не получался. Впрочем, это быстро смекнули и после 1917 г. Имею в виду «Похождения Чичикова. Поэму в 10 пунктах с прологом и эпилогом» (1924) М. Булгакова.

«Пересев в Москве из брички в автомобиль и летя в нем по московским буеракам, Чичиков <...> въехал в ворота той самой гостиницы, из которой сто лет тому назад выехал.

Все решительно в ней было по-прежнему: из щелей выглядывали тараканы, и даже их как будто больше сделалось, но были и некоторые измененьица. Так, например, вместо вывески «Гостиница» висел плакат с надписью: «Общежитие № такой-то», и, само собой, грязь и гадость была такая, о которой Гоголь даже понятия не имел.3

Эта небольшая вещь обратным светом освещает причину неудачи Чичикова-праведника. Гоголь изобразил неблагоустройство России, полагая, что его можно преодолеть, если каждый начнет с себя: загляни себе в душу.

Но здесь таилось неразрешимое противоречие. Изображенное Гоголем, помимо его воли, получило неколебимый, вечный характер, и Булгаков это подтвердил. Как бы ни поменялся каждый человек, этого порядка не исправить. То, что было (изображенное писателем в первом томе), и то, чего он хотел, не соединялось в художественное целое, действительность разрушала книгу, и Россия, не книжная, а реальная, оказывалась небогоспасаемой − вот что могло испугать Гоголя.

И здесь возникает еще один вопрос, безусловно, существенный для нынешних людей, но для писателя, для художника в широком значении слова важный первоочередно: каково назначение художественного творчества? Исправлять сердца собратьев, или «для вдохновенья, для звуков сладких»? Ответ очевиден: творчество не может быть секуляризовано; художник не должен задаваться целями вне самого творчества, в том числе, заботиться об исправлении нравов, как того захотел Гоголь, в котором, однако, художник пересилил.

И все же писатель намеревался спасти человечество от не выдуманных, но реальных зол: от преклонения перед материальной силой мира и вытекающей из этого скуки. На мой взгляд, эти два зла составляют важную часть нынешних умонастроений.

Власть материальных сил над человеком в гоголевском творчестве проявлялась как власть денег, богатства, начиная от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и до «Мертвых душ». В его книгах материальный мир, «пенька и сало», так сказать, умерщвляют душу, и чем большую власть получает он над человеком, тем скучнее жизнь. Скука − апофеоз души, падшей под бременем материального. В «Светлом воскресении», последнем очерке «Выбранных мест», Гоголь пишет: «...Черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду [„мертвые души“, мог он прибавить]. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире!» (VIII, 416).

Этим словам 160 лет, но и сейчас они не кажутся устаревшими, и можем ли мы им возразить, положа руку на сердце? Напротив, цитированные строки оживляют историю 2 тома как вполне современную, разве что без гоголевских надежд на исправление героя, а с ним и человечества. Вновь, как если бы не протекло тех 160 лет, мы вынуждены решать задачу, определенную Гоголем в «Выбранных местах...»: пока сам человек не станет другим, все останется по-прежнему.

Возразить нечего, рецепт носит универсальный характер, однако − тоже, по моему мнению, характерная черта нынешних умонастроений − сегодняшний человек сделал бы одну оговорку, я ее делаю: да, нужно заглянуть в себя и здесь найти неустройство, в котором винишь окружающее, хотя заранее известно, что мир останется прежним, а в наши дни даже больше, чем прежним. Некогда испанский мыслитель заметил, что распространение массового человека по лицу земли сопоставимо с антропологической катастрофой: «Если этот человеческий тип будет по-прежнему хозяйничать в Европе и право решать останется за ним, то не пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает».4

Это почти парафраз гоголевских слов: «...все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки». Но именно потому ты сам должен меняться, ибо материальное могущество внешних сил, вызываемая ими скука требуют, чтобы человек противостоял им своей душой, индивидуально, ни на что не рассчитывая, ибо мир всегда против него. Как раз с этой точки зрения наследие Гоголя продолжает оставаться нашим, ибо пугавшее писателя зло не уменьшилось и не уменьшится.

Примечания

1. В. В. Розанов. Русский Нил, 1907. − Новый мир, 1989, № 7, с. 228.

2. Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений в 14 тт. т. V, с. 143. Дальше цитируется в тексте с указанием тома и страницы.

3. Михаил Булгаков. Дьяволиада. М. ДЭМ, 1991, с. 43.

4. Восстание масс, 1930. − Х. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М. «Искусство», 1991, с. 315.

Яндекс.Метрика