Гоголь в современных культурологических исследованиях

Андрущенко Е. А. (Харьков, Украина), д.ф.н., проф. Харьковского национального педагогического университета им. Г. С. Сковороды / 2006

Гоголь относится к числу тех немногих художников мировой литературы, произведения которых представляют собой, по выражению В. Г. Белинского, «вечно живущие и движущиеся явления,.. продолжающие развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свое суждение, и как бы верно ни поняла она их, но всегда оставит следующей за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего...»1. Разумеется, литературное произведение уже в момент его создания соотносится с различными тенденциями своего времени, поскольку истинное творение отражает дух своей эпохи, ее коренные и существенные проблемы, влияет на чувства и мысли читателей. Однако выйдя из-под пера автора, оно обретает вторую жизнь, и новые поколения читателей, в свою очередь, вновь и вновь отрывают его для себя, актуализируя различные стороны его содержания, обновляя или оттеняя их. Если отдельные стихотворения, по словам О. Мандельштама, «и могут обращаться к конкретным лицам, поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе»2.

Уже через полвека после смерти Гоголя Л. Я. Гуревич писала, что образы и идеи гения «в неполном объеме и значении доступны его современникам, и лишь какая-нибудь позднейшая эпоха, ощутив себя родственной ему в основных интересах и стремлениях духа, вдруг раскроет для себя и для последующих поколений все сокровища его мыслей, всю вещую многозначительность образов»3. И. Анненский всю русскую литературу, «даже более, всю широкую область наших художественных восприятий в сфере русского творчества» представлял себе в виде «оживленной бальной залы, в которой горят огни гоголевского гения: поэт дал нам свет, а мы дробим, множим, разнообразим и оживляем эти дивные огни, унося их в блеске глаз, в слезе и улыбке, в воспоминаниях, мечтах и надеждах»4. Прошло столетие. Русская литература потеряла свое «учительское значение», и в «оживленной бальной зале» наших «художественных восприятий» сегодня горят совершенно иные огни.

В известной книге Виктора Ерофеева «Лабиринт Два» (2002) статья о Гоголе помещена в разделе «Мир негодяев». Автор признает, что «наше отношение к Гоголю до сих пор нередко носит, прямо скажем, „школьный“ характер. Общий смысл его художественного творчества нам представляется ясным, простым, однозначным. Гоголь — гениальный социальный сатирик. Эта формула никак не вмещает всего Гоголя, в ней есть доля правды, но она слишком узка для Гоголя»5. В. Ерофеев идет к пониманию Гоголя, полемизируя с Розановым и показывая, как беспомощен тот оказывается перед неисчерпаемой загадкой писателя.. Автор статьи, в сущности, повторяет высказанную до него мысль о движении идей Гоголя в новых поколениях: «Чем больше времени проходит после чтения поэмы, тем более выпуклым становится ее сюжет.., тем более заостряются черты ее главных героев <...> Если так можно выразиться, время доводит Гоголя до полного совершенства»6. В. Ерофеев принимает сторону Гоголя и зачастую оказывается несправедлив к Розанову, но воссоздание этой полемики дает ему возможность проследить, какие из художественных находок и идей великого писателя оказались востребованными в начале ХХ в. и актуальны по сей день.

Философ и культуролог Владимир Кантор в своей последней книге «Русская классика, или Бытие России» (2005) также ощущает потребность рассматривать наследие Гоголя в широком культурном и социальном контексте. Его работа о Гоголе названа «Русская литература: желание и боязнь капитализма». Исследователь сосредоточился «на проблемах историко-экономических» и обращает внимание на узость и ограниченность прежних социологических прочтений Гоголя: они «сводились до сих пор лишь к обличению помещичьего строя и самодержавия, без учета поэтической сверхзадачи писателя»7. В «Мертвых душах» В. Кантор находит ключ к «пониманию той самой духовной структуры, которая породила и террористов, и большевиков, и весь неожиданный для всего мира октябрьский рывок». Гоголевский опыт желания капитализма и боязни его представляется автору книги поучительным: «Сегодняшняя очевидность зла реального социализма, — пишет он, — принудила нас снова к попытке капиталистического развития, которое сызнова хотят принимать только в идеальном обличье, как благодетельное снадобье, проглотив которое можно вдруг вылечиться»8. В. Кантор видит в Гоголе одно из симптоматических для русской культуры явлений, фиксирующих состояние общественного сознания и одновременно прогнозирующих его развитие. Предсказание об опасностях, которые стоят перед Россией, кинувшейся в капитализм и не отдающей себе отчета в том, что «идеального развития не бывает», исследователь находит в «Мертвых душах».

В. Кантор сетует на несовершенство прежних социологических прочтений. Однако потребность в такого рода истолкованиях ощущается и сегодня. Другое дело, насколько они выявляют открытия Гоголя. Одна из недавних работ под звучным названием «Синдром Нострадамуса, или Гоголь против тоталитарной системы» показывает, что не всякие современные попытки социологической интерпретации гоголевского текста, оценка их «в их проекции на реально совершающуюся историю» являются удачными. «... Гоголевские „Мертвые души“ производят впечатление почти такое же, как и книги, которые десятки лет протомились за запорами спецхранов или только теперь появляются перед читателем в неизуродованном купюрами виде, — пишет автор статьи. — Сопоставление поэмы, например, с „Архипелагом ГУЛАГ“ показывает, что практически оба эти произведения являются одной направленности, и разница состоит только в том, что обличительный заряд А. Солженицына нацелен против конкретно указанной политической системы, а поэма Гоголя изображает сущность системы на модели».

Автор статьи изучает «Мертвые души» в «проекции на сталинизм»: «Просто невозможно поверить, что бдительные стражи революционной цензуры не изъяли ее из всех библиотек и хотя бы посмертно не объявили автора „врагом народа“. Но удивляет также и то, что за все эти долгие годы пророчество Гоголя не получило должной „расшифровки“»9, — и дает ему эту самую расшифровку. Не все в ней представляется убедительным, однако она свидетельствует, что гоголевский текст выдерживает и такую интерпретацию.

Если, действительно, смотреть на функционирование гоголевского наследия, по выражению автора этой статьи, в «реально совершающейся истории», то придется признать, что оно стало элементом не столько поэтического мира современной русской литературы, сколько массового сознания. Андрей Архангельский, например, именно на Гоголя возлагает ответственность за отсутствие традиции настоящего смеха. «Русская литература смеется только от отчаяния, — пишет он. — Слово „уморительно“ для нее — кощунство и надругательство. Вывод, к которому настойчиво подталкивает нас наша литература, — „хороший человек смеяться не может“... Остаются, впрочем, те, для кого ирония и юмор были прямой специальностью. Гоголь, Салтыков-Щедрин. Извращенное понимание юмора этими господами демонстрирует случай с Гоголем, описанный у П. В. Анненкова <...> Нелепая и смешная, с оптимистическим финалом история послужила Гоголю толчком для написания самой страшной, самой безнадежной вещи в русской литературе. Вот вам ход мысли замечательного мастера юмора».

Отсутствие подлинно смешного в русской классической литературе сказалось, по мнению автора статьи, в характере современного массового юмора. Как только он «стал монополистом и законодателем вкусов», так «столкнулся с неожиданной проблемой: отсутствие общих тем, своего рода расслоение юмора по профессиональным и социальным сообществам. Каждый смеется над своим. Юмор компьютерщиков и юмор домохозяек, юмор филологов-постмодернистов и юмор политиков... Однако если народ радостно гогочет над шутками Петросяна и его жены <...>, то интеллектуалы тихо смеются над народом, который над всем этим смеется. Противостояние между народной и «высокой» культурой продолжается»10.

При всей точности наблюдений автора этой статьи, верность его выводов вызывает сомнение. Процесс снижения, упрощения и связанных с ними несомненных потерь затронул не только «народ», но и «интеллектуалов». Гоголевский текст разобран на цитаты, оторванные от своего источника, причем последовательная деформация цитат только подтверждает отсутствие серьезного интереса. Скажем, в статье Е. Гуцала о фильме «Жмурки», написанной с позиции вдумчивого зрителя, которому отвратительны реалии криминальной жизни, известное гоголевское «Чему смеетесь?» звучит так: «... Все эти милые и добрые герои: продажные менты, продажные адвокаты и продажные официантки... Они напрямую обращены в экран с немым укором „Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!“»11.

Обозреватель газеты «Аргументы и факты», издеваясь над любовью массового зрителя к «новым русским бабкам» и ссылаясь на авторитетное мнение С. Юрского, что эти «„бабки“ сегодня являются эталоном понимания современного российского юмора», помещает свою статью под заголовком «Над кем смеетесь?»12. «Новая газета» под такой же рубрикой публикует первоапрельский опрос «Можете ли Вы себе позволить разыграть своего начальника на 1 апреля?»13. Статье, посвященной очередному юбилею американского мультфильма «Симпсоны», предпослан эпиграф из «Ревизора», представляющий собой эту же искаженную цитату14. В серьезной публикации о современных театральных интерпретациях Л. Пирогов отвечает на вопрос о постановках классики: «На днях довелось посмотреть гоголевского «Ревизора» в одном из московских театров. Понравилось. Много думал. В частности: а ведь главный-то герой пьесы не Хлестаков — городничий! Эк он вырастает в конце до неподдельного, некомического трагизма... «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Это, пожалуй, главное место в пьесе — когда вроде все было смешно-смешно, а потом вдруг — ап! — и уже не смешно...»15. Неужели за это можно возложить ответственность на Гоголя?

История функционирования гоголевского текста в новых поколениях — это и история его читателя, и зрителя, и интерпретатора, и постановщика. И если в нашей «бальной зале» загорелись именно такие «огни», значит, именно в этом наше время ощутило себя родственным Гоголю. Немногочисленные попытки поставить на сцене Гоголя с учетом его авторской воли или найти в его сочинениях ответы на вечные вопросы русской духовной жизни свидетельствуют, что наша эпоха все еще оставляет «следующей эпохе» сказать о Гоголе «что-нибудь новое и более верное».

Примечания

1. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: в 13-ти тт. М.: АН СССР, 1954, т. V, с. 555.

2. Мандельштам О. Э. О собеседнике // Слово и культура. М.: Советский писатель, 1987. С. 54.

3. Гуревич Л. Воскресение Гоголя // Гуревич Л. Литература и эстетика. СПб., 1912. С. 1.

4. Анненский И. Художественный идеализм Гоголя // Иннокентий Анненский. Книги отражений. Серия «Литератрные памятники». Изд. подг. Н. Т. Ашимбаева, И. И. Подольская, А. В. Федоров. — М.: Наука, 1979. С. 216 — 217.

5. Ерофеев В. Мир негодяев. Розанов против Гоголя // Виктор Ерофеев. Лабиринт Два. М.: Эксмо, 2002. С. 21.

6. Там же. С. 63.

7. Кантор В. «Русская литература: желание и боязнь капитализма (Пушкин и Гоголь) // Владимир Кантор. Русская классика, или Бытие России. М.: РОССПЭН, 2005. С. 232.

8. Там же. С. 235, 239.

9. Переяслов Н. Синдром Нострадамуса, или Гоголь против тоталитарной системы // Октябрь. 1992. № 5. С. 176 — 182.

10. Архангельский А. Между Гоголем и Петросяном // Ex libris. Приложение к «Независимой газете». 2005. 19 мая.

11. Гуцал Е. Наш ответ Тарантино // http://www.ural.ru.

12. Мужики в юбках, или Mежду балаганом и юмористическим искусством // Аргументы и факты. 2005. № 13 (1274). 30 марта.

13. Над кем смеетесь? // Новая газета. 2002. № 23 — 24. 1 апреля.

14. Особенности национального юмора // http://www.7wolf.ru

15. Пирогов Л. Хлестаков // Топос. Литературно-философский журнал. 16.11.05 // http://www.topos.ru.

Яндекс.Метрика