Заклинание и молитва. Об одном из архаических источников поэтики Гоголя
Мильдон В. И. (Москва), д.ф.н., профессор кафедры эстетики, истории и теории культуры ВГИК им. С. А. Герасимова / 2007
Сразу назову этот источник — веру в способность слова воздействовать на физический порядок мира. Первоначальные памятники народного творчества дают не мало подтверждений. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Бытие, 1, 3). «...Слово было Бог. Все чрез него начало быть» (От Иоанна, 1, 1-2) — парафраз только что цитированного ветхозаветного. «...Когда Он решит какое-нибудь дело, то только говорит ему „Будь!“ — и оно бывает» (Коран, 2, 111).
Эпическое творчество разных народов сохранило такой взгляд. «Калевала» повествует о сооружении Вяйнямейненом лодки: «Песню спел — и дно готово,//Спел еще — бока построил,//Третью песню спел — и сделал//все уключины для весел...»1
До сих пор мы сами, без всякого умысла, по инстинктивному порыву (а откуда, спрашивается, эти не контролируемые волей движения души, как не из прапрошлого культуры, когда и формировалось упомянутое отношение к слову?) частенько пользуемся речью в ее первоначальном смысле мироустроительной силы. Таковы все наши проклятия (в сердцах ли, от отчаяния), мольбы, брань.
В начале 40-х годов XIX столетия среди отечественных критиков завязался короткий спор о том, эпичны или нет «Мертвые души». Начался он — напомню общеизвестное — брошюрой К. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или мертвые души“» (М., 1842), где утверждалось, что в гоголевском романе оживает гомеровский эпос. В. Белинский тогда же возразил, К. Аксаков ответил, Белинский снова возразил, назвав суждения Аксакова фантасмагориями «праздного воображения и пустого философствования»2.
Не обсуждая деталей, замечу: Аксаков был прав едва ли не в большей степени, нежели предполагал, ибо феномен эпического творчества содержит неоспоримые следы слова — устроителя вселенной, стоит лишь произнести его.
Однако и на стороне Белинского была истина, ибо творчество Гоголя — при несомненных в нем признаках эпики — содержало много доэпических черт, обязанных своей генетикой стихии народного (фольклорного) духа с присущим ему пониманием речи.
В таком именно смысле Белинский прав: не эпос, хотя сам критик имел в виду иное, поскольку смотрел «вперед» от эпоса, надо же было обернуться к истокам слова, «назад». Здесь начала гоголевской поэтики, отсюда черпает авторское отношение (вряд ли осознаваемое) к слову, силой которого творится мир.
Не зря в одном из сюжетов «Выбранных мест» — «О том, что такое слово» — Гоголь утверждал: «Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады или гнева <...> Тогда можно произвести зло» (VIII, 231).
Высший подарок Бога, и вместе — беда, зло. Эта двойственность объясняет кое-что и в книгах Гоголя, и в его судьбе, сложившейся под влиянием собственной поэтики. На его примере видно, что слово и впрямь начало всего.
Гоголь убежден: существующее зависит от сказанного — совершенно в духе ветхозаветном: «Да будет! И стало». Причем стать может, повторяю, двояко: и во зло, и в добро. Подобная двуприродность присуща, по наблюдениям исследователей, заговору, заклинанию3. «...Заговор, будучи по целому ряду характеристик фольклорным и ритуальным явлением, нарушает основной принцип и фольклора и ритуала — коллективный характер их использования», поскольку направлен на конкретное лицо. Однако из этих лиц и состоит коллектив, а посему заговорный мир обладает «удивительной полнотой»4.
Как будто описан случай Гоголя: и конкретное лицо (персонаж) и полнота, ибо от того, что произошло с персонажем, зависит чуть ли не судьба страны — этим объяснима хрестоматийная ныне история «Мертвых душ».
Изобразив героя-мошенника (и, согласно доэпическому духу слова, усилив чичиковщину в России), Гоголь намеревался создать героя-праведника, чтобы русская действительность стала праведной; чтобы святой из книги перешагнул в жизнь, и неприглядное отечество (вспомним-ка: «Полюби нас черненькими!») сделалось источником мудрости, которой больше не продают на европейских рынках.
Излагаю известное, чтобы подчеркнуть близость гоголевского письма архаическому (доэпическому) отношению к слову, когда молитва — обращение к божеству и заклинание/заговор — призыв к темным силам еще не были резко противопоставлены.
Отправившись в Иерусалим, ко Гробу Господнему, Гоголь застрял в Неаполе, дожидаясь на берегу залива погоды. Не дождавшись, сочиняет молитву: «Боже, соделай безопасным путь его, пребывание во Святой земле благодатным, а возврат на родину счастливым и благополучным!
Преклони сердца людей к доставлению ему покровительства (повсюду, где будет проходить он); восстанови тишину морей и укроти бурное дыхание ветров!»
Эту молитву автор отправляет на родину двумя письмами. Н. Н Шереметеву он просит: «Поручите отслужить молебен о благополучном моем путешествии такому священнику, о котором вы знаете, что он от всей души обо мне помолится» (XIV, 43).
С тем же обращается в письме к домашним: «Прилагаю здесь... на особенной бумажке содержание того, о чем бы я хотел, чтобы священник, сверх содержимого в обыкновенных молебнах, молился. Вас всех прошу также... прочитать несколько раз в сердце своем эти строки [заклинание ветров, напомню — В. М.], которыми хотелось бы мне от всей души помолиться» (XIV, 44).
Гоголь, похоже, осознает, что его молитва не совсем молитва и потому прибавляет: «сверх содержимого в обыкновенных молебнах»; что прилагаемая к письму особая бумажка скорее заклинание, изначальная природа которого, напомню, — обращение к нечистым силам, хотя сам Гоголь едва ли так думал. И все же его мольба об укрощении буйных ветров близка именно заклинанию: «Выйду я, раб Божий, на три розстани и помолюся я трем братьям-ветрам <...> Внесите вы тоску и сухоту в рабицу Божию (имя рек), чтобы она по мне, рабе Божьем (имя рек), тоснула и сохла, не могла бы без меня ни дня дневать, ни часа часовать, отныне до века и во веки. Аминь!»5
Какое яркое сочетание заклинания и молитвы, как и евангельское: «И встав, он запретил ветру и сказал морю: „Умолкни, перестань!“ И ветер утих, и сделалась великая тишина» (От Марка, 4, 38-39).
А. Потебня заметил: «Слово как сущность вещи в молитве и заклятии получает власть над природою». «Если невзначай язык выговорит не то слово, какого требует мысль, то исполняется не мысль говорящего, а слово. Например, сербская вештица, когда хочет лететь, мажет себе под мышками известной мазью (как и наша ведьма) и говорит: „Ни о трн, ни о грм (дуб и кустарник), beh на пометно гумно!“ Рассказывают, что одна женщина, намазавшись этой мазью, невзначай вместо „ни о трн и проч.“ сказала — и о трн» и, полетевши, поразрывалась о кусты«6.
Так и Гоголь убежден: слово имеет власть над природой; исполняются не мысли (задуманное), а сказанное или написанное. Вот почему он дважды берется за продолжение «Мертвых душ»: чтобы Чичиков-праведник-святой изменил всю Россию.
Отчего же не вышло? Оттого, что гоголевская поэтика (непредумышленное художественное творчество) не только не различала заклинания и молитвы, как было свойственно речи в ее архаических (фольклорных) праначалах, но заклинательная стихия перевешивала молитвенную. Примером служит «Вий».
Судьба Хомы Брута решилась, когда он оседлал ведьму с помощью заклинаний, т. е. обратился к темным силам, вошел в их круг, и в конце повести те лишь взяли свое.
Потом, в церкви (в Божьем храме), в первую ночь, видя, как мертвая панночка идет к нему, «в страхе очертил он около себя круг» и «начал читать молитвы и произносить заклинания». На третью ночь он заметил, что «читает совсем не то, что писано в книге» — так сказать, «сверх содержимого в обыкновенных молебнах» — знак, что заклинание пересилило молитву. Нечисть и явилась, вызванная — обращаю внимание — заклинаниями Хомы, он ее сам накликал, тут не спасет ни молитва, ни Божий храм.
Гоголь чувствовал двойную природу слова, на этом «двойном» основании держится его поэтика. Словом Христос воскресил Лазаря: «...Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...» (От Иоанна, 11, 43-44) — тоже разновидность заклинания. По этой причине слово может и убивать — похожий вариант Гоголь приводит в «Старосветских помещиках». После вторичного исчезновения серой кошечки Пульхерия Ивановна задумалась: «Это смерть моя приходила за мною! — сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять» (П, 30). И вскоре она умирает.
Из-за чего? Сказала сама в себе, сказала себе, призвала смерть, и та явилась.
Можно утишить ветер заклинаниями, как намеревался Гоголь на берегу Неаполитанского залива. Можно вызвать ветер — так ведет себя умершая панночка в «Вие»: «Глухо стала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы <...> Философ в страхе понял, что она творила заклинания.
Ветер пошел по церкви от слов...» (П, 210).
В сюжете «Выбранных мест...» «Об „Одиссее“, переводимой Жуковским» Гоголь передал свое глубокое убеждение (и с ним — архаический пафос своей поэтики): этот перевод способен вызвать перемены в русском обществе и в душе каждого, ибо «благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакой властью!» (VIII, 244).
Подобной книгой он хотел видеть 2 и 3 тома романа — навевать на души праведничество, поднимать Россию к святости, потому что — по признанию «Выбранных мест...» — охватывает «сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством...» (VIII, 250).
От Божьего дела ужас? Тогда точно ли здесь Божья рука? Не дьяволова ли — вследствие заклинаний, не по этой ли причине бессильна молитва и Чичиков-праведник не удается?
Из «Послания Иакова»: «...Язык укротить никто из людей не может: это — неудержимое зло... Им благословляем Бога и Отца и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию» (3, 8-9).
И вновь сказано как будто о Гоголе: он благословлял Бога (намеревался сделать это во 2 и 3 томах) и «проклинал» (в 1 томе) человеков.
А. Ремизов отчетливо описал эту двойственность: «Гоголь не мог любить Божью тварь: человек создан по образу и подобию зверей, а черти по образу и подобию человека. Что же остается? Да только расплеваться с этим Божьим миром, с зверообразным человеком и человекообразными чертями.
Гоголь не посмел это сказать в Божью правду, а написать написал и подписался»7.
Наблюдение Ремизова близко соображениям Гоголя о нравственном устройстве мира. В письме Вяземскому он сообщает: «...Мне кажется, как будто мы все еще действуем не собственно против нечистой силы, подталкивающей на грехи и на заблуждение людей, но против самих людей, которых подталкивает на грехи нечистая сила» (XIII, 322).
Как же добраться до нее, показать ее всем? Поставив рядом святость, чистую силу, но для этого надо знать обе. Таким знатоком изобразил Гоголь безымянного художника в «Портрете»: невольно спознавшись с нечистью, тот сумел изгнать ее из себя — идеальное решение, какого писатель искал для «Мертвых душ» в объеме трех томов. Не удалось, заклинание оказалось сильнее молитвы.
В упоминавшемся «Послании Иакова» сказано: «Человек с двоящимися мыслями не тверд на всех путях своих» (1, 8).
Вот почему не выходил Чичиков-праведник: мысль Гоголя двоилась между заклинанием и молитвой. Как истинно верующий он убежден в необходимости написать праведника, душу, воскресшую из мертвых, чтобы преобразилась русская земля. 2 и 3 тома должны были стать молитвой за Россию.
Пересилила, однако, не подвластная Гоголю человеку стихия писателя, заклинательной, а не молитвенной природы. Исследователь заметила: «...Он силой своего уникального художества делал мир пустоты и пошлости бессмертным. Желая света и очищения [достигаемых молитвой — В. М.], он обессмертил ничтожество человека [невольною для себя силой заклинания — В. М.] <...> Применительно к роли художника это означало неизбежное пособничество распространению зла при постоянном стремлении его поразить»8.
Верно, я полагаю, схвачено главное противоречие гоголевской поэтики: между стремлением — результатом дидактических расчетов автора (молитва) и осуществлением — итогом бессознательных порывов (заклинание) его натуры художника. Обе эти силы — заканчиваю тем, с чего начал, — имеют один (фольклорный) источник и потому взаимообратимы.
Гоголем это чувствовалось. В «Майской ночи» Левко находит нечисть, используя характерный жест: «Ведьма, — сказал он, вдруг указав на нее пальцем». Так же и нечисть находит человека: «Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец».
Писатель сумел заклинанием вызвать мертвых (1 том романа), оживить же их молитвой не удалось, «молитвенное» оказалось слабее «заклинательного». По существу, крушение 2 и 3 томов автор напророчил историей Хомы Брута.
Примечания
1. Калевала. ГИХЛ, М., 1956, с. 56.
2. В. Белинский. Собрание сочинений в трех томах. Т. П. ОГИЗ ГИХЛ, М., 1948, с. 342.
5. Л. Н. Майков. Великорусские заклинания. СПб, 1869, с. 8.
6. А. А. Потебня. Эстетика и поэтика. М., «Искусство», 1976, сс. 173, 174.