Гоголь — историк и наблюдатель быта (К истории и психологии «общества потребления»
Виноградов И. А. (Москва), д.ф.н., старший научный сотрудник ИМЛИ им. А. М. Горького РАН / 2010
Личность Гоголя настолько многогранна, что не о всех ее сторонах известно достаточно широко. В 1935 г. известный литературовед Василий Алексеевич Десницкий замечал: «...у Гоголя была своя политическая программа, которую он даже боялся разворачивать полностью»1. Дело, конечно, заключалось, не в «боязни» писателя, а в той апостольской осмотрительности, которую считали необходимой употреблять ученики Спасителя, когда обращали свое слово к новоначальным. Подобно св. апостолу Павлу, Гоголь часто избегал открытого выражения своих взглядов, предпочитая давать читателю в качестве словесной снеди «молоко», а не твердую пищу (Евр. 5, 12). В исследовательской литературе к тому же до сих пор не уделяется должного внимания тому обстоятельству, что Гоголь был не только глубоким религиозным мыслителем и художником, верным наблюдателем быта и тонким знатоком человеческой души, но и оригинальным, глубоким историком. Соответственно неизученности гоголевского наследия в целом неизвестным остается и то, насколько тесно переплетаются в творчестве Гоголя впечатления от современной действительности с его собственно историческими воззрениями, — иначе говоря, насколько объемен, исторически выверен взгляд Гоголя-христианина на современность.
Изображению «цивилизованного» современного быта посвящены по преимуществу «петербургские» повести Гоголя. «Классической» в этом отношении может быть названа повесть «Невский проспект». Именно здесь Гоголь очерчивает целый ряд характерных признаков того общества, которое ныне принято называть «обществом потребления»: «Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций» (III, 46).
«Честный, но близорукий богач», поясняет затем Гоголь свою мысль, «убирая свой дом и заводя у себя все на барскую ногу (то есть как бы превращая дом свой в роскошный „магазин“, в „рекламную витрину“. — И. В.), вредит соблазном, поселяя в другом, менее богатом, такое же желание, который из-за того, чтобы не отстать от него, разоряет не только собственное, но и чуждое имущество, грабит и пускает по миру людей» (статья «Нужно проездиться по России»; VIII, 306). «Словом, — продолжает Гоголь, — гоните эту гадкую, скверную роскошь, эту язву России, источницу взяток, несправедливостей и мерзостей, какие у нас есть...» (статья «Что такое губернаторша»; VIII, 309–310).
Так в нескольких строках Гоголь очерчивает и характер общества потребления, его психологию, и пагубные последствия «законов» этого общества для народного быта. Создание соблазнительного «культа вещей», «реклама», пронизывающая все сферы жизни, культивирование порока, и — как следствие — взятки, мошенничества, усугубление социальной несправедливости. И все это, по словам Гоголя, — «чтобы доставить хлеб столяру Гамбсу» (VIII, 307). Имя этого владельца модного мебельного магазина в Петербурге стало нарицательным для Гоголя. «...Разорить полдеревни или пол-уезда затем, чтобы доставить хлеб столяру Гамбсу, есть вывод, который мог образоваться только в пустой голове эконома XIX века...», — замечал писатель (VIII, 307).
Обозначив, в самых общих чертах, современный Гоголю срез потребительского общества, следует сказать, что, согласно взглядам писателя, негативные черты подобного общества отнюдь не являются случайностью, какой-нибудь «болезнью роста» или следствием привходящих обстоятельств. Пороки и роскошь лежат, по Гоголю, в самой основе, в самой истории возникновения европейской промышленности, служащей созданию «культа вещей».
Эти взгляды Гоголя-историка остались практически неизученными. По Гоголю, предыстория возникновения «общества потребления» кроется в исходе средних веков. Отток лучших сил, лучших человеческих ресурсов Западной Европы в массовые движения крестовых походов приводит к тому, что в наполовину опустевших городах к власти постепенно приходят те, кому религиозное одушевление средневековых рыцарей осталось чуждым, а именно, «среднее», торгово-промышленное ремесленное сословие.
Но это еще, так сказать, предпосылки, предыстория возникновения нового общества. «Всплеск», или взрыв, породивший новый порядок вещей, совершается позже. Ближайшие корни новейшего европейского «просвещения» — непосредственная его «родословная» — восходят, по наблюдениям Гоголя, к эпохе открытия европейцами Америки. Тогда, по словам Гоголя, «огромным размахом закипели движенья Европы», «понеслись вокруг света корабли, двинув могучие северные силы» (повесть «Рим»; III, 241). Однако на этот раз одушевление Западной Европы носило уже совсем иной, в отличие от энтузиазма крестовых походов, характер. В статье «О преподавании всеобщей истории» Гоголь писал об открытии Нового Света: «Европейцы с жадностью спешат в Америку и вывозят кучи золота...» (VIII, 34). Именно золото, огромная масса золота, вывезенная из Америки, и послужила, по Гоголю, толчком к крушению средневекового быта Западной Европы.
Первую роль в процессе вывоза золота из Америки сыграла, как известно, Испания. Целый океан сокровищ хлынул тогда в Испанию из Нового Света, лишив тем самым ее народ всякого побуждения к труду. «Испания издавна отличалась <...> трудолюбием жителей...», — отмечал Гоголь в своих университетских лекциях (IX, 128). Однако «старая Испания <...> все могла бы иметь и все потеряла», — замечал Гоголь (письмо к графу А. П. Толстому 1847 г.; XIII, 358). Вывезенное Испанией из Америки золото и послужило началом европейской промышленности. Именно в это время на арену мировой истории выступает то дотоле незаметное среднее сословие мастеровых и ремесленников, которые и явились основателями европейской промышленности.
Что могла противопоставить небогатая в те времена северная Европа купающейся в золоте Испании? — Европейские ремесленники противопоставили испанским грандам создание соблазнительных предметов роскоши, точнее, создание того промышленного потока вещей, который в конце концов и лишил Испанию ее золота и на долгие века оставил ее в нищете и разорении. Это все исторические факты. С другой стороны, в наследство северной Европе процесс «освоения» американо-испанского золота принес развитую промышленность, направленную на создание соблазнительных предметов роскоши и комфорта.
Английский философ начала XVIII века Бернард Мандевиль, известный своими выводами о необходимости пороков и роскоши для развития ремесел, в своей знаменитой «Басне о пчелах» писал, что весь мир после открытия Америки «стремился работать на Испанию». В результате «золото и серебро <...> сделали все вещи дорогими, а большинство стран Европы — промышленными...»2.
Гоголю именно эта эпоха мировой истории представлялась одной из ключевых, а для современности — важнейшей из всех. К сожалению, эти взгляды писателя остались на долгое время сокрытыми для читателей и исследователей.
В недавно опубликованном конспекте лекций Гоголя 1835 г. «Древняя Всеобщая История» он писал: «Золото Перу и Хили <Чили> было основанием новой политики; оно дало новую деятельность, новую жизнь народам и Государствам, возбудив в них страсти, неведомые народам средних веков. — Золото Америки возвысило Испанию, оно же и погубило ее, передав всю промышленность Голландцам и возбудив деятельность Англичан»3.
Здесь же Гоголь говорит и о той значительной роли, которую сыграло золото Америки в мировой истории: «Такие эпохи если не громом, то по крайне<й> мере следствиями могут сравниться с падением Рима, и тем более, что следствия падения Рима уже исчислены, известны, тогда как следствия вышесказанных происшествий не кончились даже и до этих пор»4.
Пагубность культа вещей и комфорта заключается, по Гоголю, даже не столько в том, что этот культ исчерпывает ресурсы той страны, в которой возникает, хотя, конечно, и это немаловажно. Куда опаснее, по наблюдениям Гоголя, полная переориентация духовной жизни всего современного мира. Борьба торговца-маркитанта с рыцарем заключалась, как замечал Гоголь, не только в опустошении кармана последнего. Она состояла в том, чтобы «подносить» рыцарям «улучшения для жизни» и тем самым «отдалять рыцарей от их обетов и строгой жизни, подогревать желание наслаждений и уменьшать энтузиазм религиозный» (VIII, 34). Прямым следствием этого, в частности, явилось то, что по интригам венецианских купцов уже во время Четвертого крестового похода был разрушен Константинополь.
Размышляя о современности, Гоголь в статье «Скульптура, живопись и музыка» восклицал: «Никогда не жаждали мы так порывов, воздвигающих дух <...> когда наступает на нас и давит вся дробь прихотей и наслаждений, над выдумками которых ломает голову наш XIX век. Все составляет заговор против нас; вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства»5 (VIII, 12).
Именно так «низкая роскошь» современной промышленности, «мелкая, ничтожная роскошь, годная только для украшенья магазинов», «выводит (по Гоголю) на поле деятельности золотильщиков, мебельщиков, обойщиков, столяров и кучи мастеровых и лишает мир Рафаэлей, Тицианов, Микель-Анжелов», «низводя» искусство «к ремеслу» (III, 235–236). В результате, делает вывод Гоголь, «уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне» (VIII, 415).
Одним из характерных результатов и непосредственным отражением в современности начавшегося на исходе средних веков «движения» европейских народов и является, по Гоголю, кипучая деятельность современного цивилизованного Парижа — прямая противоположность патриархальной жизни Рима, — города, который, в отличие от Парижа, сохранил, благодаря духовной власти пап, свой почти средневековый облик вплоть до XIX века. Эту культурно-историческую концепцию Гоголь непосредственно воплотил в своей незавершенной повести «Рим». (Кстати сказать, именно противостоянием католической консервативной средневековой Италии протестантскому торгово-промышленному европейскому Северу и объясняются в основном все так называемые «католические», а по сути, псевдо-католические симпатии Гоголя6.)
Среди рукописей заключительной главы первого тома «Мертвых душ» до нас дошел отдельный набросок Гоголя о XIX веке, имеющий непосредственное отношение к создававшейся в то же время повести «Рим». Речь в нем идет о ничтожном итоге всего исторического развития человечества: «...[всяких вещей] добра, созданного модою. [Возьмем] <...> богатый и обширно развитый [19 век] наш умный девятнад<цатый век> [Благодетельное] Чудное счастье! доставленное [нанесенное им человеку], подаривший человечество таким счастием в награду его трудных и бедственных странствий»7.
Согласно этому проникнутому глубокой иронией отрывку, результат «трудных и бедственных странствий» человечества, или, другими словами, итог приложения «могучих северных сил», вызванных к жизни открытием Америки, ничем не возвышается, по оценке Гоголя, над той деятельной «бездельностью жизни всего человечества в массе», какую прозревал он в мире и какую пытался изобразить в первом томе «Мертвых душ» в «бальном» безделье губернского города (заметка «К 1-й части»; VI, 692–693).
В самой повести «Рим» именно такой и представляется в итоге герою жизнь Парижа: «В движении вечного его кипенья и деятельности виделась теперь ему странная недеятельность <...> В движенье торговли, ума, везде, во всем видел он только напряженное усилие и стремление к новости» (III, 227). Такова, по Гоголю, самая суть европейского прогресса в целом — практически исчерпывающегося понятием моды (как в самом широком смысле этого слова, так и в узком, бытовом). Мода же, очевидно, никакого действительного «прогресса» в себе не заключает. Скорее наоборот. «...Прогресс, — писал Гоголь по этому поводу в неотправленном письме к В. Г. Белинскому (1847 г.), — он <...> был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, он и рассыпался» (XIII, 439). «...Человечество двинется вперед <...> когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин...», — так размышлял Гоголь об истинном «прогрессе» в своем предсмертном послании «Друзьям моим»8.
Бесплодная в отношении добра, европейская цивилизация нового времени постепенно, по Гоголю, становится в то же время все изощреннее в «искусстве», или «ремесле» зла. О такой гоголевской оценке можно, в частности, тоже судить из соответствующих образов «Мертвых душ». Примечательна реплика Чичикова по поводу балов в отдельном черновом наброске: «Сколько муж ни делает канальства, бездельничества и мерзостей из-за того, чтоб жене достать денег на наряд!..» (VI, 804). Эта же мысль слышна и в размышлениях Гоголя о губительной власти «пошлых привычек света, условий, приличий без дела движущегося общества» в связи с характеристикой героев первого тома поэмы (VI, 691).
Как явствует из гоголевской концепции, создавшаяся в Европе вследствие перераспределения американского золота промышленность, опустошив золотоносную Испанию, в поисках нового для себя поприща и источников роста («для поддержки и сбыту» — строки второго тома «Мертвых душ»; VII, 69) обращается со временем с Запада на Восток. Здесь, уже в начале XIX века, наиболее значительным приложением набранной ею мощи стала, по мысли Гоголя, организация похода «Великой армии» Наполеона в Россию. «...Наполеон <...> уже действует другим орудием...» — замечает Гоголь в статье о всеобщей истории (VIII, 35). Этот «крестовый поход» Наполеона в Россию неизбежно оказывается (как и в эпоху разрушения Константинополя) войной не столько политической, сколько религиозной, несущей вместе с экономическим порабощением и искажение духовных начал жизни — войной за превращение России в «европейское» государство, то есть втягивание ее в общеевропейский процесс апостасии.
«После кампании двенадцатого года» (VI, 199), одержав блестящую победу над врагом видимым, Россия, как подчеркивает Гоголь, потерпела неожиданное поражение в другой, «невидимой брани». «Рукою победя, мы рабствуем умами», — писал современник этой победы — и этого поражения — друг Гоголя Сергей Тимофеевич Аксаков в стихотворном послании «А. И. Казначееву» (1814). Наполеон, шедший в Россию обольстить ее какими-то мнимыми «благодеяниями», с бесчестьем изгнан, а обольщение, которое он нес с собой, осталось, и «чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека...» (статья Гоголя «Нужно любить Россию», 1844; VIII, 300). «Важная новость, — сообщал, в частности, А. С. Пушкин в письме к жене от 27 августа 1833 года из Москвы, — французские вывески, уничтоженные Разтопчиным <Ростопчиным> в год, когда ты родилась <в 1812-м>, появились опять на Кузнецком мосту»9.
Неудача наполеоновского похода, таким образом, возвращает Европу к прежней «тактике» порабощения. Теперь европейская промышленность находит себе преимущественное применение в производстве дорогостоящих и недолговечных предметов роскоши, рассчитанных на соблазнение и «освоение» российского общества, через его высшее сословие, чему активным проводником становится вездесущий «газетный листок» (VIII, 415) и «разные» распространяемые «с целию внушить всякие новые потребности человечеству» книги (VII, 98).
Таким образом, и в жизни России совершается то, что произошло на исходе средних веков в судьбах Европы: русские поэты и художники — русские Рафаэли, Тицианы, Микеланжелы — вытесняются мастеровыми и ремесленниками всякого рода. Для Гоголя же истинный художник — это, ни много ни мало, Божий помазанник. Можно было бы подробно проанализировать, как соотносятся в концепции Гоголя Божий помазанник-художник и Божий помазанник-монарх, но суть заключается в том, что, согласно Новому Завету, устранение Божиих помазанников из современного общества — является приметой прямо апокалиптической. Устранение из среды «удерживающего», по словам св. апостола Павла во Втором послании к Фессалоникийцам, знаменует наступление конца света (гл. 2, ст. 7). Вот что, по Гоголю, «значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне»10.
Это же означает и повсеместное распространение моды — моды, как пишет Гоголь, «ничтожной, незначащей, которую допустил вначале человек как мелочь <...> и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших <...> Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья...» (VIII, 415).
Апокалиптической приметой, по Гоголю, является и господство журнально-газетной литературы, когда «люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека» (VIII, 415). Слова Гоголя о том, что «...злоба <...> на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердце людей...», также являются прямым указанием на последние, апокалиптические времена. В Священном Писании о нападении саранчи говорится несколько раз, но только в Откровении св. Иоанна Богослова этот образ употребляется для характеристики сердечного мучения11, — так, как об этом говорит Гоголь.
Можно было бы еще и еще приводить примеры того, что именно размышления о «культе вещей», европейской промышленности и ее идеологах являются центральной составляющей культурно-исторической концепции Гоголя. Типичными представителями общества потребления являются у Гоголя и петербургский чиновник Хлестаков в «Ревизоре», и Павел Иванович Чичиков «Мертвых душах», главными «двигателями» которого, как пишет Гоголь, были отнюдь не скряжничество и скупость: «Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всякими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды... <...> Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: „А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!“ И все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим» (VI, 228).
Один из положительных героев Гоголя — генерал-губернатор в последней главе дошедшего до нас в отрывках второго тома «Мертвых душ» — говорит: «Страшным оскорбительным упреком и праведным гневом поразит нас негодующее потомство, что <...> играя, как игрушкой, святым словом просвещенья, правились швеями, парикмахерами, модами...» (VII, 280).
Примечания
1. Десницкий В. Реализм Гоголя // Литературный современник. 1935. № 4. С. 206.
2. Мандевиль Б. Басня о пчелах. М., 1974. С. 185–186.
4. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 17 т. Т. 8. С. 79.
7. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 17 т. Т. 3. C. 566.
8. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 17 т. Т. 6. C. 413–414.