Гоголь и Паскаль
Мильдон В. И. (Москва), д.ф.н., профессор кафедры эстетики, истории и теории культуры ВГИК им. С. А. Герасимова / 2010
Племянница Б. Паскаля сообщает один из эпизодов жизни знаменитого родственника:
«Когда он работал над своим сочинением против атеистов, с ним приключилась сильнейшая зубная боль. Однажды вечером господин герцог де Роаннез, уходя, оставил его в страшных мучениях; он лег в постель, боль все усиливалась, и он надумал заняться для облегчения чем-нибудь таким увлекательным, что притянуло бы все соки к мозгу и отвлекло бы его мысли от боли. Тут он вспомнил про задачу о циклоиде, поставленную отцом Мерсенном, которую никто не мог разрешить и которой он сам никогда не занимался. Он размышлял об этом столь успешно, что нашел решение и все доказательства. Он так погрузился в это занятие, что зубная боль утихла, и когда, решив задачу, он перестал о ней думать, то обнаружил, что исцелился от своей болезни»1.
Читая эти строки, я вспомнил о смерти Гоголя, хотя, кажется, ничто не располагало к такой ассоциации. И все же, начав вспоминать, я обнаружил, что у русского писателя и французского мыслителя имеется много совпадающих житейских черт, но если задать вопрос, в чем причины совпадений, ответа не получишь, оставаясь в границах жизней этих авторов. Зато при сопоставлении творчеств ответ разумеется едва ли не сам собой. В частности, среди признаний «Авторской исповеди» Гоголя попадаются и такие:
«Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать»2.
«Припадки тоски» и «сильнейшая зубная боль» не одно и то же, и все-таки оба выбирают похожий способ сопротивляться недугу — воображение, т.е. творчество.
И тот и другой мучились разными болезнями, о которых много писали и говорили. У обоих подозревали сумасшествие, так и не подтвердившееся: в безумии видели причину, толкнувшую Паскаля предпочесть теологические исследования научным, а Гоголя — приостановить работу над вторым томом «Мертвых душ».
Сестра Паскаля, г-жа Перье, вспоминает: «Последняя его болезнь началась с необычайного отвращения к еде, которое охватило его за два месяца до смерти»3.
И Гоголь во время последней болезни отказывался принимать пищу, родилась даже легенда, повторяемая до сих пор, будто он уморил себя голодом, хотя столь же, как отказ от еды, известно, что небольшими дозами он все же ел4.
За некоторое время до смерти оба прекратили интенсивное творчество, прежде составлявшее содержание жизни каждого, и отдались глубокомысленным религиозным размышлениям. У Паскаля они читаются в «Мыслях», суждениях о чудесах; у Гоголя в личной переписке конца 40-х гг., некоторых сюжетах «Выбранных мест...» и «Рассуждении о божественной литургии».
И того и другого охватывали если не одинаковые, то кое-чем близкие страхи. Паскаль испытывал ужас от вечного молчания этих бесконечных пространств; Гоголя ужасала возможность быть похороненным заживо.
Наконец, оба пишут текст, близкий не только по духу, но и по содержанию: Паскаль — «Молитвенное размышление об обращении болезней во благо» (точнее, «Молитвенное обращение к Богу о благоупотреблении болезней», («Priere pour demander a Dieu le bon usage des maladies») , Гоголь — «Значение болезней».
Сравниваю эти вещи.
У Паскаля читаем: «Ты даровал мне здоровье на службу Твою, я же истратил его на суету. Ныне Ты посылаешь болезнь мне во исправление; не допусти же меня прогневить Тебя нетерпением. Я злоупотребил своим здоровьем, и Ты справедливо покарал меня. Обрати же мне во благо кару Твою...»5.
У Гоголя: «Часто, в душевном бессилии восклицаешь: „Боже! Где же, наконец, берег всего?“ Но потом, когда оглянешься на самого себя и посмотришь глубже себе внутрь, — ничего уже не издает душа, кроме одних слез и благодарения. О, как нужны нам недуги! Из множества польз, которые я уже извлек из них, укажу вам только на одну: ныне, каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде...»6.
Каждый писатель рассматривает болезнь своего рода спасением, которое ниспосылает Бог для вразумления заблудших умов и зачерствевших сердец.
Подобных текстуальных аналогий гораздо больше. После смерти Паскаля, вспоминает г-жа Перье, нашли клочок бумаги со словами: «Грешно, чтобы люди привязывались ко мне, даже если они делают это с радостью и по доброй воле. Я обманул бы тех, в ком зародил бы такое желание, ибо я не могу быть целью для людей, и мне нечего им дать <...> Они не должны привязываться ко мне, ибо им следует тратить свою жизнь и труды на угождение Богу или поиски Его» (Мысли, с. 48).
В Завещании, первом сюжете «Выбранных мест из переписки с друзьями», Гоголь просит: «Завещаю вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительною или всеобщею утратой» (10). Вполне к месту было бы продолжить словами Паскаля: «...Я не могу быть целью для людей, и мне нечего им дать...».
На мой взгляд, очевидна близость настроений, и если оставаться в границах личной психологии каждого писателя, эта близость, вероятно, не вызовет разногласий.
Но я хочу обратить внимание на другую черту, родственную Гоголю и Паскалю. Как оба умерли сравнительно рано, так очень рано у каждого проявилась творческая одаренность.
У Паскаля — выдающийся аналитический ум, благодаря которому, по воспоминаниям близких, он самостоятельно, без посторонней помощи, включая книги, додумался до постулатов геометрии Евклида, будучи двенадцати лет от роду.
У Гоголя — выдающееся художественное дарование, тоже пробудившееся довольно рано: в 22 года он выпускает первое издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и эта книга сразу получает признание.
И тот и другой впоследствии заняли неколебимое место в истории культур своих стран и европейского человечества.
Сравнивая то, что написал каждый из них в пору религиозных исканий, с тем, что было создано ими до этого, видишь, насколько все вероисповедное уступает их чистому, ни чему, кроме свободного порыва, не обязанному творчеству. У Паскаля это его научные труды и «Мысли», у Гоголя — комедии, повести, «Мертвые души».
И у того и у другого сочинения, вызванные религиозными размышлениями, явно проигрывают страницам, появившимся под влиянием интуитивных побуждений. Достаточно сопоставить комментарии различных библейских эпизодов, предпринятые Паскалем в защиту христианства для доказательство его превосходства перед язычеством, иудаизмом, мусульманством, с его «Мыслями».
Точно так же нравоучительные, религиозные страницы «Выбранных мест...» не идут ни в какое сравнение ни с одной из страниц гоголевского художественного творчества, хотя известно, что религиозные настроения усилились в Гоголе в качестве своеобразного ответа на ослабление творчества; к чтению духовных книг, к паломничеству на Восток, к Гробу Господню, он обратился с одной целью — повлиять на творчество, дописать «Мертвые души», чтобы Чичиков-праведник послужил примером каждому русскому человеку в стремлении к христианскому идеалу.
У Паскаля есть небольшое сочинение — «Об обращении грешника», и его мысли близки соображениям Гоголя, которым тот хотел следовать, сочиняя второй том романа и задумываясь о третьем.
Паскаль пишет:
«...Душа, будучи бессмертной, не может находить своего счастья среди тленных предметов, которые, по крайней мере, в смертный час приходится покинуть, она впадает в благодетельное смущение, в спасительную тревогу и удивление. <...> Если обладание ими можно счесть действительным счастьем, то все же счастье это непрочно и ограничено сроком настоящей жизни. Посему она [душа — В. М.] начинает подыматься над обыкновенным уровнем людей..., отвращается от их правил... <...> Хотя и не чувствуя еще блаженства, которым Бог награждает неустанные подвиги благочестия, она понимает, однако, что твари не могут быть драгоценнее своего Творца. Тогда ее разум, при помощи света благодати, открывает ей, что нет ничего драгоценнее Бога... <...> Так радуется она обретению блага, которое не может быть похищено у нее, доколе она того не пожелает, и выше которого ничего быть не может»7.
Если бы не двести лет, разделяющие двух писателей (текст Паскаля датируют 1648 г.), многое было бы за то, что приведенные строки относятся к Чичикову «Мертвых душ», задуманных Гоголем в объеме трех томов.
Действительно, сравним с цитированными суждениями Паскаля то, что говорил Муразов Чичикову, попавшему в тюрьму:
«Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою, и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра!» «...Бросьте все эти поползновения на эти приобретенья... Ей-ей, дело не в этом имуществе, которое могут у меня конфисковать, а в том, которого никто не может украсть и отнять... Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти. Пусть и он вас позабудет. В нем нет успокоенья. Вы видите: все в нем враг, искуситель или предатель»8.
Разумеется, буквальных совпадений нет, да они едва ли возможны, однако дух нравоучения у того и другого близок по содержанию. «Душа... не может находить своего счастья среди тленных предметов» Паскаля напоминает гоголевское «...Бросьте все эти поползновенья на эти приобретенья...» Или: благо, «которое не может быть похищено» соотносится со словами Гоголя об имуществе, «которого никто не может украсть и отнять...».
Не исключено, эта близость позволяет объяснить, почему ни Паскаль, ни Гоголь так и не создают ничего творчески значительного в пору своих религиозных исканий. Вероятно, сталкиваемся с каким-то правилом, давно, впрочем, известным.
Через два дня после смерти Гоголя С. Аксаков сделал глубокомысленное замечание:
«Это истинный мученик высокой мысли, мученик нашего времени и в то же время мученик христианства... Долго хохотали над мной..., прочитав в моем письме, что или художник погиб и выйдет святой отшельник, или Гоголь умрет в сумасшедшем доме. Слава богу, не сбылось последнее; но зато он не произвел ничего нового и умер <...> Нельзя исповедовать две религии безнаказанно. Тщетна мысль примирить и совместить их»9.
Аксаков прав: творчество ни с чем несовместимо, не помещается ни в какие пределы, не может быть ограничено ничем, кроме собственных, в нем самом заложенных, ограничений: ни властями (у Гоголя и Паскаля этого и не было), ни личной волей творящего, но требует при создании интеллектуальных ли, художественных ценностей полной свободы, включая свободу от религиозных (в том числе, конечно, и нравоучительных) или каких угодно предпочтений, если те, повторяю, не являются творчески необходимыми, но рассматриваются средством для усиления творчества, и потому принадлежат не автору, но его персонажам, за которыми автор не прячет собственных намерений, как, увы, было в случае с Гоголем.
Почему Паскаль обратился к Богу? Потому что вообразил, что его человеческая природа полнее, совершеннее раскроется в этой области творчества. Последнее слово подчеркиваю, согласно представлениям самого Паскаля. Тот писал: «Христианская религия, будучи единственно разумной, не принимает за истинных своих чад тех, кто верует без вдохновения. Она отнюдь не исключает разума и обычая, напротив; нужно открывать свой ум для доказательств, укрепляться обычаем, но смиренно отдаваться вдохновению, которое одно может производить действие истинное и спасительное...»10.
Так ли я погрешу против этих слов предположением, что вдохновенная вера, в сущности, есть иносказание творчества; что, следовательно, Паскаль обратился к Богу как источнику творчества, ибо его собственный, человеческий, начал иссякать?
Если эта гипотеза верна, не покажутся ли близкими намерения Гоголя, в последние годы жизни усилившего свое религиозное рвение в надежде такими средствами спасти свой роман?
В «Четырех письмах к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» автор объяснил, почему сожжен первый вариант второго тома (а, забегая вперед, и второй вариант) — потому, что не удавались положительные типы. «Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить; пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, — мертвечина будет все что ни напишет перо твое...»11.
Кто же был образцом всех «добрых качеств» для верующего человека? Паскаль отвечает:
"Природа греховна. Без И[исуса] Х[риста] человек должен пребывать в пороке и несчастье. С И. Х. человек избавлен от порока и несчастья.
В нем вся наша добродетель и все наше блаженство.
Вне его только порок, несчастье, заблуждение, мрак, смерть, отчаяние«12.
Это как раз то, чего добивался Гоголь от Чичикова во 2 и 3 томах романа — обращения героя к праведной жизни, в которой тот уподобился бы Христу. Вероятно, Гоголь был первым отечественным романистом, который решил, не называя этого прямо, сопоставить своего персонажа с Христом (о чем позднее открыто скажет Достоевский, работая над «Идиотом»). Такая задача могла казаться Гоголю тем важнее, что жизнь героя до его предполагаемого обращения на путь истины была отнюдь не похвальной. Но Господь радуется о раскаявшемся грешнике больше, чем о стойком праведнике.
Вот это и не выходило у писателя. Тогда он, в согласии с признанием из только что цитированных «Выбранных мест...», решает сам «завоевать силой в душу» нужные качества, чтобы «оживить» Чичикова-праведника.
Под конец жизни Гоголь усилил обращения к Богу (не привожу примеров в силу общеизвестности этого биографического эпизода) потому, что искал у него вдохновенья (этим он близок Паскалю), необходимого для продолжения работы над «Мертвыми душами».
В одном из «Четырех писем разным лицам» он писал:
«Опасения же ваши насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второго тома, напрасны. Здоровье мое очень хило, это правда; временами бывает мне так тяжело, что без Бога и не перенес бы. <...> Но ничуть не уменьшается моя надежда. Тот, кто горем, недугами и препятствиями ускорил развитие сил и мыслей моих, без которых я бы и не замыслил своего труда, кто выработал бoльшую половину его в голове моей, Тот даст силу совершить и остальное — положить на бумагу».
И следует изумительное признание: «Верю, что если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет»13.
Гоголь, в сущности, уповает на вдохновение (иначе нельзя рассчитывать в несколько недель исполнить работу пяти лет), и ради него, ради продолжения романа обращается к Богу.
В XIV сюжете «Выбранных мест», «О театре», Гоголь, упрекая тех, кто считал Пушкина не христианином, а деистом, пишет, что подобное суждение изобличает в авторах недостаток христианского смирения. Христианин скажет: "В поэзии многое есть еще тайна, да и вся поэзия есть тайна; трудно и над простым человеком произнести суд свой; произнести же суд окончательный и полный над поэтом может один тот, кто заключил в себе самом поэтическое существо..., как и во всяком даже простом мастерстве понемногу может судить всяк, но вполне судить может только сам мастер того мастерства«14.
И Гоголь цитирует известное стихотворение Пушкина «В часы забав иль праздной скуки...», 1830 г., приведу последние строки, приводимые в гоголевском сюжете: «„И внемлет арфе серафима//В священном ужасе поэт“. Вот на какое стихотворение Пушкина укажет критик-христианин!»15.
Однако приведенная Гоголем цитата, да и творчество Пушкина, дают повод не только к христианской экзегетике. Сказал же Гоголь: «Вполне судить может только сам мастер того [т.е. поэтического — В. М.] мастерства», мастерство же — категория профессиональная, а не конфессиональная, иначе, к примеру, математические открытия Паскаля вытекали бы из его религиозных убеждений.
Так и в стихотворении Пушкина. «Священный ужас поэта» можно толковать как метафору вдохновения, над которым сам поэт не властен, — это было убеждением Пушкина, вдохновение он называл «признаком Бога» — вне поэта находящейся силы, таинственной, Гоголь прав, но тогда не следует приписывать только христианину способность постичь эту силу, именуемую, повторяю, творчеством — деятельностью под влиянием вдохновения.
Паскаль, я полагаю, обратился к Богу с теми же намерениями, без вдохновения и у него не шла творческая работа, хотя были сугубо внешние обстоятельства — усилившаяся болезнь, почти не дававшая Паскалю передышки до самой смерти.
Примечания
1. Блез Паскаль, Мысли, Москва 2003, с. 73.
2. Здесь и дальше жирный курсив в цитатах мой.
3. Блез Паскаль, op. Cit, с. 55
4. А Тарасенков, Последние дни Гоголя. Второе издание, Москва 1902, с. 23
5. Блез Паскаль, Трактаты, Киев 1997, с. 9-10.
6. Н. В. Гоголь, Собрание сочинений в девяти томах, т. 6, Москва 1994, с. 18.
7. Б. Паскаль, Трактаты..., с. 111, 112, 113.
8. Н. В. Гоголь, Собрание сочинений..., т. 5, с. 441, 442.
9. С. Т. Аксаков, Собрание сочинений в четырех томах, т. 3, Москва 1956, с. 387-388. .
10. Б. Паскаль. Чудеса, Москва 2003, с. 181.
11. Н. В. Гоголь, Собрание сочинений..., т. 6, с. 81
12. Б. Паскаль. Чудеса..., с. 12.
13. Н. В. Гоголь, Собрание сочинений..., т. 6, с. 83