Гоголевский смех в критическом осмыслении П. А. Вяземского
Дубровская С. А. (Саранск), доцент кафедры русской и зарубежной литературы Мордовского государственного университета им. Н. П. Огарева / 2010
Наследник Вольтера и русской сатирической традиции XVIII века, «остряк замысловатый», П. А. Вяземский и в переписке, и в критических статьях, и в записных книжках особое внимание уделяет вопросам литературного языка и, в частности, вопросам словесного выражения комического. Вяземского-художника роднит с Гоголем исследовательский интерес к слову. Известно пристальное внимание Гоголя к скрытому в слове смыслу, к «разуму слов», его желание издать свой «Объяснительный словарь русского языка». Вяземский также считал необходимым «ощупывать язык», «производить над ним попытки, если не пытки», отстаивал право «наездничать», выражая мысль, создавать своевольные оболочки мысли, считал, что «живописнейший, ощутительнейший, остроконечнейший, горелиефнейший способ выразить свою мысль есть и выгоднейший»1. Думал о создании энциклопедического словаря «руссицизмов» — домашней «Россиады».
Не случайно так органичен для Вяземского «игровой космос» (О. Проскурин) «Арзамаса». Как показывает М. Гиллельсон, «в сатирических жанрах, во всех тех областях поэтического творчества, где господствует ум, а не чувство, молодой Вяземский сумел сказать свое слово»2.
В основе арзамасских выступлений Вяземского-Асмодея, его переписки и поэзии — установка на игру, осмеяние, пародирование, травестирование. Он избирает особую — смеховую — интонацию, использует галиматийный язык, предполагающий активное включение «смехового слова». Арзамасская маска освобождала литературное сознание Вяземского, что способствовало созданию карнавализованной атмосферы в его творчестве.
Показательны размышления Вяземского о специфике своего смехового сознания. В одном из писем А. И. Тургеневу (9 января 1819 года), сожалея о том, что Жуковский показал Карамзиным письмо, в котором он позволил себе «матюгнуть и ходить без штанов», Вяземский замечает: «У меня есть в голосе и в обычае какие-то порывы пиндарического сквернословия. Это от избытка веселости, которая упряталась в чулан неблагопристойности. Благопристойной веселости у меня более нет: ее подъели, может быть, люди, или обстоятельства, или время, а вероятно, все три разом. Я — как эти пьяницы, которые пить перестали. Хорошим вином их не сманишь: они пойдут в кабак или сидят на воде»3.
Творческая практика Вяземского-пародиста, сатирика подвигает его к теоретическому обсуждению вопросов, связанных со смехом и его словесным выражением. Смех не становится предметом специального рассмотрения Вяземского, но находится в поле активного критического внимания.
О специфике русского смехового сознания Вяземский говорит в начале 1820-х гг. в статье «Известия о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева»: «Яркая черта ума русского есть насмешливость лукавая; но наша острота, не заключающаяся, как острота французская, в игре слов или тонком выражении мысли, есть более живописная. Шутки <...> наши отзываются добродушием веселого Мома, который насмехается, чтобы смешить и смеяться. Всякая французская насмешка годится на острие эпиграммы или сатирического куплета; лучшие русские шутки могут служить основою забавных карикатур»4. Размышления о смехе, тесно связанные с вопросами словесного выражения комического, даны Вяземским в контексте обоснования языковой реформы Н. М. Карамзина и выявления характерных черт «слога» русских писателей — от М. В. Ломоносова до Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева.
Мысль об особенностях русского смехового сознания получила продолжение в седьмой главе книги «Фон-Визин». Прослеживая историю сценического искусства в России, критик отмечает: «В чертах национального ума встречаешь сметливость, верность и проницательность наблюдений, наклонность к пересмешливости и некоторую веселость, так сказать, местную, которая заставляет русского смеяться тому, что не могло бы казаться смешным иностранцу»5. Высказанные положения станут основой размышлений о гоголевском смехе.
Образ Гоголя, писателя и человека, в сознании Вяземского тесно связан со смеховой традицией русской литературы (Д. Фонвизин, В. Капнист, А. Грибоедов) и с тем, что критик называет «недоверием к себе и к таланту своему»: «... голова его, — пишет Вяземский, — и после благополучных родов все еще мучилась какими-то вымышленными и ожидаемыми им родами, которые не давались ему»6. Вяземский посвятил творчеству Н. В. Гоголя две критические статьи — «„Ревизор“. Комедия, соч. Н. Гоголя» (1836) и «Языков. — Гоголь» (1847). Особое значение имеет письмо к А. И. Тургеневу (19 янв. 1836 г.). Первое впечатление Вяземского о комедии представлено пушкинским выражением — «истинная веселость», роднящая Гоголя с Фонвизиным: «Весь этот быт описан очень забавно, и вообще неистощимая веселость; но действия мало, как и во всех произведениях его. Читает мастерски и возбуждает un feu roulant d’e-clats de rire dans 1’auditoire. He знаю, не потеряет ли пиеса на сцене, ибо не все актеры сыграют, как он читает. Он удивительно живо и верно, хотя и карикатурно, описывает наши moeurs administratives. Вигелъ его терпеть не может за то, что он где-то отозвался о подлой роже директора департамента. У нас он тем замечательнее, что, за исключением Фон-Визина, никто из наших авторов не имел истинной веселости. Он от избытка веселости часто завирается, и вот чем веселость его прилипчива» . В письме Вяземский акцентирует способность Гоголя создавать атмосферу карнавала, объединяющего смехом («веселость его прилипчива»)7. Здесь же звучит и мысль об особом состоянии души Гоголя («неистощимая веселость»), которое станет необходимым условием для творчества писателя. Сам Гоголь скажет об этом чуть позже, в письме В. А. Жуковскому (12 ноября, 1836, Париж): «Каждое утро, в прибавление к завтраку, вписывал я по три страницы в свою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день. Но наконец и в Веве сделалось холодно <...> и мне сделалось страшно скучно, меня не веселили мои „Мертвые души“, я даже не имел в запасе столько веселости, чтобы продолжить их...»8.
Авторское исполнение «Ревизора» подвигает Вяземского к обсуждению вопросов о природе русской веселости, о соотношении смеха и слова в практике русских писателей. Критик разграничивает устное и письменное выражение смешного. Более того, он настойчиво подчеркивает такую особенность русского писателя, как зависимость от письменного выражения веселости: «Русская веселость, например, веселость Алексея Орлова и тому подобная, застывает под русским пером. Форма убивает дух. Один Жуковский может хохотать на бумаге и обдавать смехом других, да и то в одних стенах Арзамаса. Дмитриев тот ли письменно, что изустно? Я один, может быть, исключение, то есть был прежде исключение из этого правила: я задорнее письменно, нежели словесно, да и то именно письменно (у меня чернила, как хмель, забирают голову), а не печатно. Когда готовлюсь к печати, то и я уже умничаю, а не завираюсь, и для меня печатный станок есть та же прокрустова кровать. И тут дело идет не о цензуре: цензура сама по себе, а просто рука сжимается и пальцы холодеют, не так, как у старика Белосельского, про которого старик Мятлев говаривал, что он очень умный человек в разговоре, но жаль, что у него горячка в трех пальцах правой руки. Вот еще убедительный пример: Алексей Михайлович Пушкин. На словах он был водопад веселости, оригинальности: так и заглушит, так и захлещет, забрызжет бурными волнами веселости своей, так и подымает; начнет писать — и все это сольется в ручей, который тут же и замерзает»9. Примечательно, что «избыток веселости» Гоголя выводит Вяземского к Арзамасу и хохоту Жуковского.
В критической статье о «Ревизоре» (опубликована в 1836 году в «Современнике») Вяземский повторяет мысль об истинной комической веселости Гоголя, правда выделяя при этом карикатурную природу комедии. Вяземский не увидел новаторства «Ревизора», не увидел светлую природу смеха комедии. Критик приближается к осмыслению смеха в гоголевском понимании, однако не развивает эту мысль: «... действие, впечатление неприятное, как во всякой сатире, изображающей недуги общества <...> но это неприятное действие умерено [и, так сказать, раскрашено] смехом. Следовательно, условия искусства выдержаны, комик прав»10. Рецепция комедии в последующем творчестве и в «Приписке» к статье (1878) показывают просветительское понимание «Ревизора». Так, издателя «Московских ведомостей» Вяземский характеризует как всероссийского ревизора:
В «Театральном разъезде после представления новой комедии» Гоголь полемизирует с Вяземским. Он не только выбирает подсказанную Вяземским форму разговора о комедии — «собрать голоса» «по горячим следам в шумном партере, где каждый, кто взнес законную долю установленного сбора, допускается к судейским креслам и рядит и судит за свои деньги о деле, подлежащем общему суждению»11, — но и в разъяснении идеи комедии, определении значения смеха пользуется цитатами из статьи Вяземского.
Подчеркивая возрождающую, обновляющую силу смеха, акцентируя его светлую природу, Гоголь пишет: «Странно: мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был — смех»12 (Ср. у Вяземского: «Говорят, что в комедии Гоголя не видно ни одного честного и благомыслящего лица; неправда: честное и благомыслящее лицо есть правительство»13).
Как известно, в 1840-е годы творчество Гоголя находилось в центре литературной жизни России. Вскоре после выхода в свет поэмы «Мертвые души», 21 ноября 1842 года, Вяземский обращается к Жуковскому с призывом написать статью о Гоголе: «Мы без боя уступили поле Булгариным, Полевым и удивляемся и негодуем, что невежество и свинтусы, как говорит Гоголь, торжествуют. Тут раскрылось бы тебе прекрасное поприще: говоря о „Мертвых душах“, можно вдоволь наговориться о России и в рецензии на книгу написать рецензию на весь народ и весь наш быт. Одиссея Одиссеею, да и матушка Россия чего-нибудь да стоит, хоть епитафии. Между тем Гоголю нужно услышать правду о себе, а не то от проклятий и акафистов не мудрено голове его и закружиться, да и закружилась. Не забывай, что у тебя на Руси есть апостольство и что ты должен проповедовать Евангелие правды и Карамзина за себя и за Пушкина„14. Сам Вяземский ограничивается несколькими оценочными репликами в адрес гоголевской поэмы. Он обозначит свою позицию позже, в сентябре 1868 года, в «Воспоминаниях о 1812 годе». Рассуждая о функциях документального в романе Л. Н. Толстого «Война и мир», Вяземский отмечает: «Гоголь уже гениально разработал и истощил до самой сердцевины поле нашей пошлости. Как после Гомера нечего писать новую „Илиаду“, так после „Ревизора“ и „Мертвых душ“ нечего гоняться за Ильями Андреичами, за Безухими и за старичками вельможами...»15.
Новые грани смеха Гоголя Вяземский обозначит в статье «Языков. — Гоголь»: «Но смешное, то есть безобразное, не всегда возбуждает в Гоголе чистую веселость. Она не всегда выражается у него простосердечным смехом. Часто в насмешливости его отзывается горечь и глубокая скорбь. Посмотрите на многие карикатуры его: смешно и больно. От смеха тяжело на сердце. Он в некотором отношении Гольбейн, и, например, „Мертвые души“ его сбиваются на „Пляску мертвецов“. Это почти трагические карикатуры»16. Но и в этой статье мысль об амбивалентности смеха Гоголя так и останется репликой.
В одном из фрагментов записных книжек Вяземский, рассматривая смех как необходимую составляющую полноценной жизни («смех, который также есть радостная и животворящая принадлежность жизни и человека»), размышляет о значении смеха в литературе и искусстве: «Имей я нужное на то дарование, я обмакивал бы кисть свою не в желчь; не с пеною во рту, а с насмешливою улыбкою, растирал бы я для картин своих свежие и яркие краски простосердечной шутки. Я возбуждал бы в читателях и зрителях симпатический смех, потому что сам давал бы я им пример не злостного, а искреннего и необидного смеха. Я бегал бы, чуровался бы от всякого тенденциозного направления, как от злого наития.
Так, кажется, вообще поступал и Гоголь...»17. Здесь критик приближается к пониманию природы смеха раннего Гоголя, автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
Таким образом, вписывая гоголевский смех в русскую смеховую традицию, П. А. Вяземский в своих размышлениях и оценках «выхватывает» его характерные черты, обозначая их как «истинную веселость», «карикатурность», «смешно и больно», «искренний и необидный смех».
Примечания
1. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 380.
2. Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 260.
4. Вяземский П. А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.,1982. С. 69.
5. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. С. 202.
6. Вяземский П. А. Там же. С. 185.
7. Вяземский П. А. Там же. С. 387.
8. Гоголь Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. М.-Л., 1952. С. 74.
9. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. С. 387-388.
12. Гоголь Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 5. М.-Л., 1952. С. 169.
13. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. С. 153.
14. Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 39.
15. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. С. 268.
16. Вяземский П. А. Там же. С. 171.
17. Вяземский П. А. Старая записная книжка. 1813-1877. М., 2003. С. 439.