«В нашей литературе он степной царь…»: степь Гоголя и Чехова

Ларионова М. Ч. (Ростов-на-Дону), д. ф. н., зав. лабораторией филологии Института социально-экономических и гуманитарных исследований Южного научного центра РАН, проф. кафедры отечественной литературы Южного федерального университета, ст. науч. сотр. Таганрогского литературного и историко-архитектурного музея заповедника им. А. П. Чехова / 2012

Тема «Чехов и Гоголь» — не новая в отечественном литературоведении. Гоголевское влияние на Чехова давно было осознано исследователями. Однако есть обстоятельство, остающееся до сих пор недооцененным, — это этнокультурная общность двух писателей, ярче всего проявившаяся в повести А. П. Чехова «Степь».

В письме Д. В. Григоровичу Чехов вскоре после завершения работы над повестью написал: «Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало»1. В этих словах Чехова признание следования за Гоголем и утверждение собственного пути в решении степной темы.

На протяжении всей повести Чехов расставляет заметные для читателя знаки, отсылающие к произведениям Гоголя. Это и неоднократно отмеченная исследователями бричка, на которой путешествует Егорушка и которая, состарившись в пути, будто приехала прямо из «Мертвых душ». И мотив учения — из учения приезжают Остап и Андрий, в учение едет Егорушка. И гроза, вследствие которой промокший Чичиков попадает к Коробочке, а промокший Егорушка к какой-то деревенской старухе. Обе кормят путешественников и укладывают спать. Утром Чичикова будят мухи, а Егорушку блохи. И пространство чеховской степи включает гоголевские локусы из эпиграфа к «Миргороду»: кирпичный завод и ветряную мельницу. Водяная мельница попадет в другое чеховское произведение — рассказ «Мельник».

Почему же Чехов с такой настойчивостью возвращается к творчеству Гоголя? Почему именно его именует «степным царем» в литературе? Ведь в «глуши степей» обитает пушкинский Финн, «меркнущей», «немой» предстает степь в поэзии Фета и «безграничной», «необозримой» в очерке Тургенева и т. д. Степь Пушкина, Фета, Тургенева, Бунина — это некая условная или среднерусская степь, даже, скорее, не степь, а поле. В произведениях Гоголя и Чехова степь — малороссийская, и не только по внешним приметам — птицы, растения, — но в первую очередь как культурный концепт. Оба писателя отразили в своих произведениях особое восприятие степи, как оно закрепилось в региональной традиции.

Подтвердим это несколькими примерами. Сюжет путешествия Чичикова, как убедительно показал А. Х. Гольденберг, «этимологически» восходит к обходным обрядам2. По нашим наблюдениям, сюжет путешествия Егорушки имеет такое же происхождение. Как известно, славянские народные наименования культурного термина «Егорий» распадаются на две группы: 1) Георгий Победоносец, Георгий; 2) Юрий, Егорий, Ягорий3. Основная сфера функционирования этого понятия на юге России — календарно-хозяйственная обрядность, где лучше осмыслен именно «Егорий-вешний». В Егорьев день совершаются обходные обряды. Основные мотивы егорьевских песен: объезд Зеленым Егорием (Юрием) полей и лугов на коне, обращение к нему с просьбой защитить домашнюю скотину, юности как обновления и воспроизведения жизни, воды и дождя. Главная фигура праздника — мальчик, покрытый с головы до ног зелеными ветками. Св. Георгий считался покровителем обрядов перемены статуса — инициаций. Поэтому ко дню св. Георгия у славян была приурочена смена одежды мальчика с детской на мужскую. После этого изменялся и круг общения: он становился преимущественно мужским. Семантика Егорьева дня тесно связана со скотоводческой обрядностью. За св. Георгием закреплена функция повелителя змей, которые, как принято было думать, выползают на свет именно под Егорьев день. Думается, именно этот Георгий в наибольшей степени составляет этнокультурное поле образа Егорушки. Молодость главного героя повести, сюжет путешествия на конных повозках по степи, остановка на постоялом дворе и полученный там пряник, переживания Егорушки по поводу убитого Дымовым ужа и следующее за этим купание в реке; продажа шерсти как основная причина поездки его старших спутников; эпизод встречи с пастухами и злые собаки, готовые порвать чужого; даже перезрелые огурцы, которые ест Дениска (на Юге России св. Георгия именуют «огуречником»), — все это обнаруживает скрытую связь с широким южнорусским фольклорным и этнографическим контекстом4.

Образ степи у Чехова сложился под влиянием одновременно творчества Гоголя и традиционной культуры, что хорошо видно при сопоставлении гоголевских и чеховских степей, например, с тургеневскими. В «Тарасе Бульбе» степь — это не просто природный ландшафт, а мир казачества (козачества). Думается, Чехов назвал Гоголя «степным царем» не потому, что тот лучше всех писателей изобразил степь, а потому что он изобразил степь так, как ее понимал Чехов, как ее понимали в российском/малороссийском пограничье, в Приазовье и на Дону.

Чехов родился и вырос в городе, который входил в состав Екатеринославской губернии и большинство населения в котором составляли украинцы. Он неоднократно в шутку называл себя «хохлом» и долго, живя в Москве и став известным писателем, произносил «г» на южный лад5. 19 мая 1887 года было принято решение о включении Таганрога в состав Области Войска Донского. Само же присоединение формально состоялось 1 января 1888 года. В 1887 году Чехов написал рассказ «Казак», в 1888 — повесть «Степь».

В рассказе «Казак» главным героем является вовсе не казак. Но больной казак, встретившийся в степи, которому мещанин Торчаков не дал разговеться на Пасху, становится символической фигурой, актуализующей мотивы испытания и смерти. Мир Торчакова разрушился, семья распалась, хозяйство пришло в упадок. В повести «Степь» нет казаков, но сама характеристика степи — с одной стороны, необъятный простор, с другой — гибельность и дикость, «татарщина», как выразился Чехов в упомянутом письме Григоровичу, — соответствует казачьим представлениям, закрепленным в фольклоре.

То, что Чехов связывал степь с казаками, косвенно следует из слов В. А. Гиляровского: «Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе своих донских степей, целинных, платовских (выделено мной — М. Л.), так прекрасно тобой описанных...»6. Чехов и Гоголь воспроизводят стереотипно-казачье представление о степи, хотя у Чехова из явных «казачьих» отсылок — только песня «Наша матушка Расия всему свету га-ла-ва!», именно так поет ее Кирюха (78). Степь у казаков — это полое, порожнее пространство, территория молодечества и испытания, Дикое Поле. В казачьих песнях степь так и называется «дикой». Это бескрайнее пространство воли и богатырства.

Степь — это еще и специфически мужское пространство. Мотивы мужского сообщества в чеховской повести и пребывания героя в экстремальных условиях могут быть навеяны именно «казачьими» впечатлениями писателя. Быт казаков был более архаизирован, чем быт русских. Казаки воспитывали мальчиков в возрастных мужских сообществах. Мужские качества, в том числе умение драться и постоять за себя, поощрялись общиной и являлись обязательным условием для вступления в нее7.

Чеховская идея о детстве как испытании и переходе, сформулированная еще в рассказе «Гриша», обретает язык отчасти благодаря казачьей традиции. Процедура вступления в казачье сообщество рассматривалась как символическая смерть. У украинских казаков мальчик именно в 9 лет поступал в Сечь и становился молодиком. Нахождение в группе молодиков было частью процедуры посвящения. Молодиков часто подвергали ритуальным осмеяниям и испытаниям8. Собственно, так происходит в любом обрядовом комплексе посвящения/испытания, но казачья традиция дожила до наших дней и уж тем более существовала во времена Чехова.

Еще один пример. Значимой деталью, указывающей на присутствие региональных традиционных представлений в повести «Степь», является красная рубаха Егорушки. Красный цвет имеет связь с родильной обрядностью, что подтверждается в тексте повести. Вспомним, что красная рубаха мальчика «пузырем вздувалась на спине» (14) — околоплодный пузырь, в котором иногда рождается ребенок, называют рубашкой. Красный цвет повсеместно цвет жизни, он имеет апотропейный характер, то есть рубашка Егорушки — материнский оберег. У южных славян детская одежда была преимущественно красного цвета9. Но в культуре донских казаков существует специфическое представление, что плод зарождается в виде красной ниточки, основы10. Это дает дополнительные импульсы к интерпретации образа Егорушки, его душевного и духовного становления, вочеловечивания, о чем, собственно, и написана вся повесть.

Есть еще одна тема, в которой Гоголь и Чехов совпали глубинно, этнокультурно. В повести «Тарас Бульба» проводником Тараса в Варшаву, «иной» мир, становится корчмарь Янкель. Мужское пространство степи занято стереотипными образами «чужаков», этнических или конфессиональных11. В повести «Степь» в центре степного «иномирного» пространства располагается постоялый двор Мойсея Мойсеича. В полном соответствии с культурной традицией и исторической ситуацией, спустя полвека, Чехов вводит в повесть «еврейский контекст».

Постоялый двор — это большой дом с ржавой железной крышей и темными окнами. В доме скрипучие двери, мрачные комнаты, дырявая клеенка, серые стены, стулья — жалкое подобие мебели, «потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели и зияли дыры непонятного происхождения», «ни на стенах, ни на окнах не было ничего похожего на украшения» (31–32). В похоронных причитаниях, где «переход» часто осмысляется как переезд в новое место обитания, так изображается новое, посмертное, «жилище»: холодная хоромина, окошки не прорублены, околенки не врезаны, печка не складена, утехи не собраны.

Устройство постоялого двора искажает локусы привычного для Егорушки мира: жалкий вишневый садик рифмуется с цветущими вишневыми деревьями на кладбище, где «спят» Егорушкины бабушка и отец; маленькая мельничка и фалды фрака Мойсея Мойсеича, живущие будто отдельной жизнью, — с мельницей с разными крыльями, старым и новым, на въезде в степь. Однако все эти повторы в тексте осуществляются, так сказать, с переменой знака: Мойсей Мойсеич зовет жену, а в комнату входит Соломон, вместо обещанного медведя Егорушка видит толстую еврейку, дети хозяев представляются многоголовой гидрой и т. д. Это всеобщее универсальное оборотничество, свойство мифологического мышления, о котором говорил А. Ф. Лосев12 и которое у Гоголя становится «склонностью к текучей зыбкости, превращаемости форм и явлений»13.

Меняются местами мужское-женское, антропоморфное-зооморфное, один-много, свое-чужое, что является непременным свойством «иного» мира, где обитают иноверцы и инородцы. Чехов хорошо знал быт и обычаи евреев и когда жил в Таганроге, и когда поселился в Москве, имел много знакомых-евреев, неоднократно делал их персонажами своих произведений («Тина», «Скрипка Ротшильда» и др.). В последние годы отношение писателя к «еврейскому вопросу» стало предметом широкого обсуждения и спекуляций. Хочется обратить внимание, что в произведениях Чехова нашли отражение не его личные пристрастия, а, прежде всего, славянские культурные стереотипы14, в основе которых лежит не враждебное отношение к какой-либо нации, а механизм этноцентризма (домоцентризма), когда всякий «другой» воспринимается как «чужой» и автоматически наделяется хтоническими свойствами по контрасту со «своими». Это древнейший архетип человеческой культуры, сохранившийся до наших дней и в литературе, и в быту. Именно этот аспект вопроса нас интересует.

Писатель не просто поместил еврейскую семью в центр «иного» мира, он очень точно воссоздал славянские этнокультурные представления о евреях. Остановимся на некоторых эпизодах и деталях.

Приехав на постоялый двор, Кузьмичов и о. Христофор с Егорушкой не собираются долго там задерживаться. Однако Мойсей Мойсеич их уговаривает, вплоть до шутливой угрозы «спрятать шапке». С практически-бытовой точки зрения, настойчивость хозяина объясняется его желанием заработать и понравиться гостям, которые, как видно, часто у него бывают. Но у Чехова обыденное действие часто имеет символический смысл.

«Некогда нам с чаями да с сахарами, — сказал Кузьмичов. — Что ж, чайку можно попить, — сочувственно вздохнул отец Христофор. — Это не задержит. — Ну, ладно! — согласился Кузьмичов» (33).

По народным представлениям, присутствие иноверца оскорбляет трапезу православных, не случайно Мойсей Мойсеич с «мучительно-сладкой» улыбкой умоляет: «Неужели я уж такой нехороший человек, что у меня нельзя даже чай пить?» (33). Но с другой стороны, в волшебной сказке, чтобы войти в «иной» мир, нужно отведать угощения Яги.

Чеховеды неоднократно высказывали суждения о наличии ветхозаветных мотивов в повести «Степь». С этим нельзя не согласиться. Для Чехова степь в повести — прстранственно-временной универсум, он объединяет «начало» и «конец», «этот» и «иной» мир, прошлое и будущее. Этим повесть сближается с народными нарративами, включающими события в контекст всемирной истории, объединяющей события Ветхого и Нового заветов. Но в историко-культурном смысле ветхозаветная история принадлежит миру прошлого, и не просто прошлого, а генетически предшествующего настоящему. В этом смысле Моисей и Соломон выполняют роль своеобразных «дедов», культурных предков, которые, как им и положено, обитают в «ином» мире, но связь с ними не разорвана: с обитателями «иного» мира нужно разделить трапезу, чтобы избавить себя от их потенциального вредительства.

Иван Иваныч Кузьмичов, которому не нравится вызывающее поведение Соломона, насмешливо спрашивает: «Соломон, отчего же ты этим летом не приезжал к нам на ярмарку жидов представлять?» (33). Соломон, как вспоминает Егорушка, на ярмарке «рассказывал сцены из еврейского быта и пользовался большим успехом» (33). Этот эпизод тоже имеет соответствия в южнорусской традиционной народной культуре. Маски «чужих», в том числе евреев, играют значительную роль в календарных и бытовых народных праздниках, и им приписывается продуцирующая и охранительная семантика. Гротескный портрет Соломона: «длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза» (33) — совпадает с фотографиями западнославянской масленичной маски «Еврей»15.

«Короткий и кургузый, как ощипанная птица» Соломон заставляет вспомнить народные легенды об Агасфере со стоптанными до колен от бесконечного странствования ногами: как только он стопчет их полностью — настанет конец света. У Мойсей Мойсеича очень бледное лицо и черная, как тушь, борода; у Соломона большой птичий нос и жесткие кудрявые волосы с плешью. О. В. Белова из своих экспедиционных наблюдений сделала такой вывод: евреев отличают по темному цвету волос, форме глаз и носа; эти антропологические наблюдения над обликом этнических соседей, попав в суеверные рассказы, приобретали дополнительные коннотации: цвет волос, кожи и форма носа начинали осознаваться как признак «дьявольской» природы16.

Кислый и затхлый воздух в доме Мойсея Мойсеича, которым Егорушка «был уже не в силах дышать» (39), — характерный признак «чужого» в славянской традиции. Дети Мойсей Мойсеича изображены метонимически: кудрявые головы на тонких шеях — «стоглавая гидра». Все орнитоморфны: Мойсей Мойсеич взмахивает фалдами, точно крыльями, жена его обладает тонким индюшечьим голоском, Соломон похож на ощипанную птицу, Да и говорят на птичьем языке: «гал-гал-гал», «ту-ту-ту» (39). Подчеркиваемое Чеховым сходство Соломона и Мойсея Мойсеича с птицами находит подтвержение в народных украинских и белорусских поверьях о «еврейских птицах»: сороке, удоде, куропатке, диком голубе, хохлатом жаворонке. Глоссолалия, зооморфные и нечеловеческие черты всегда выдают «чужого». Кроме того, в птиц, по народным поверьям, превращаются души умерших.

В повести Гоголя «Тарас Бульба» мужской мир степи обрамляется женским миром, семейными и брачными мотивами. С одной стороны, мать Остапа и Андрия, с другой — прекрасная полячка. То же у Чехова: позади Егорушка оставляет мать, впереди его ждет жизнь у Настасьи Петровны Тоскуновой, подруги матери, и ее воспитанницы Катьки (Атьки). Казалось бы, неуместная аналогия. Егорушка еще ребенок, о каких брачных мотивах может идти речь? Однако традиционные структуры в чеховской повести, рассказывающей о своеобразной «инициации» Егорушки (отделение от семьи, путешествие в мужском союзе, испытания, становление и т. д.), вызывают к жизни брачный подтекст.

В повести «Степь» главный герой многократно называется по имени, причем обычно именно в форме — Егорушка. Лишь один раз, в самом конце, названа его фамилия, да и то косвенно: сынок Ольги Ивановны Князевой, — аттестует мальчика Иван Иваныч Кузьмичов. Анализируя антропонимы в повести, А. В. Кубасов пишет: «Почему фамилия героя на протяжении всего повествования оставалась тайной и загадкой для читателя? <...> Фамилия „Князев“, конечно, образована от нарицательного существительного „князь“, которое рождает определенные ассоциации. Не есть ли Егорушка в каком-то смысле „князь“? И не может ли это сыграть роль пуанта, способного внести коррективы, важные для понимания образа главного героя?»17. Исследователь объясняет фамилию героя «самоинтертекстуальностью» и возводит ее к повести «Цветы запоздалые», где один из героев — князь Егорушка. У нас есть другой ответ на поставленные вопросы.

Структура инициации, перехода, реализуется и в свадебной обрядности, где жениха именуют «князем». Финальные эпизоды повести, встреча Егорушки с Настасьей Петровной Тоскуновой, подтверждают нашу мысль. Среди казачьих игровых песен есть песня «Егорушка», герой которой едет на простор жениться. Песня записана разными собирателями в нескольких вариантах. В свадебных песнях жених-«князь» приезжает издалека, из «чужого мира», поэтому одним из центральных мотивов является мотив дальней дороги, пространственного перемещения. В величаниях жених изображается писаным красавцем, «красовитей» всех. Настасья Петровна восхищается Егорушкой: «Ангельчик мой! Красота моя неописанная! Я и не знала, что у Олечки такой сыночек!» (102). Обращение, похвала, выраженная словами с уменьшительно-ласкательными суффиксами, упоминание родителей, вырастивших такого сына, — характерные композиционные элементы свадебных величаний. Невесту могут именовать по-разному, но среди распространенных в свадебных песнях имен есть и Катенька (Катька — Атька в повести). И появляется Катька в примечательном, типично «женском» интерьере-пространстве: около швейной машины и клетки со скворцом в окружении цветов. Образы птиц, цветов/сада, мотивы женского рукоделья создают в свадебных песнях «символику счастья». Весь этот эпизод похож на свадебный сговор, включая стоящего на окне цыпленка, накрытого тарелкой, — традиционное свадебное обрядовое блюдо. Так новая жизнь Егорушки получает закрепление в традиционном культурном коде.

Конечно, в повести «Степь» и речи нет о браке Егорушки, маленького мальчика. Но перемена его социокультурного статуса неизбежно вводит в повесть свадебные мотивы и символы, которые, в свою очередь, объясняют некоторые художественные детали повести.

Можно, конечно, объяснять все эти сближения прямым влиянием Гоголя на Чехова. По поводу такого упрощенного подхода иронически высказалась В. Е. Ветловская: «Державин, Батюшков, Жуковский „влияли“ на Пушкина; Пушкин „влиял“ на Гоголя; Гоголь „влиял“ на Достоевского; Пушкин, Гоголь, Достоевский „влияли“ на Чехова или Блока и т. д. Все на всех „влияли“ — и никто не оригинален. Вот идея! Хотя, казалось бы, если никто из писателей не оригинален, то в чем бы могло тогда выразиться их „влияние“?»18. Думается, дело в другом. Традиционная культура является фольклорным «кодом» литературы: «фольклорные элементы, не вступая с литературой в прямые контакты, выступают по отношению к литературному процессу в роли своеобразных ферментов»19 [Медриш, 1983: 9]. Это определяет сходство и однотипность строения литературных произведений, принадлежащих разным писателям и разным историческим эпохам. Чехов и Гоголь, образно говоря, черпали из одного источника, только для Чехова этот источник уже был насыщен и художественным опытом Гоголя.

Примечания

1. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. Т. 2. М., 1975. С. 190.

2. Гольденберг А. Х. Архетипы в поэтике Гоголя. Волгоград, 2007.

3. Толстой Н. И. Георгий // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 1. М., 1995. С. 496–498.

4. Архипенко Н. А., Ларионова М. Ч. Этнокультурный комментарий к повести А. П. Чехова «Степь»: структура, содержание и перспективы // Известия Южного федерального университета. Филологические науки. 2011. № 2. С. 32-41.

5. Мережковский Д. С. Брат человеческий // Акрополь: Избр. лит.-крит. ст. М., 1991. С. 250.

6. Гиляровский В. А. Жизнерадостные люди // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 134.

7. Рыблова М. А. Малолетки и выростки в структуре донской казачьей общины XIX — начала XX вв. // Молодежь и молодежные субкультуры этносов и этнических групп ЮФО. Традиции и современность. Краснодар, 2008-2009. С. 57–68.

8. Рыблова М. А. Экстремалы Дикого Поля: основные этапы жизненного пути казака-воина // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. М., 2007. С. 210, 211.

9. Богатырев П. Г. Народная культура славян. М., 2007. С. 230.

10. Власкина Т. Ю. Традиционные эмбриогенетические представления донских казаков // Мир славян Северного Кавказа: вып. 1. Краснодар, 2004. С. 179–180.

11. См. Кривонос В. Ш. Повести Гоголя: Пространство смысла. Самара, 2006.

12. Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957. С. 13.

13. Гольденберг А. Х. Указ. соч. С. 83.

14. См. Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М., 2005.

15. Белова О. В. Еврей // Славянские древности: этнолингвистический словарь. Т. 2. М., 1999. C. 175.

16. Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. С. 41.

17. Кубасов А. В. Антропонимическое пространство повести А. П. Чехова «Степь» // Таганрогский вестник. Вып. 3. Таганрог, 2008. С. 143.

18. Ветловская В. Е. Анализ эпического произведения: Проблемы поэтики. СПб., 2002. С. 193.

19. Медриш Д. Н. Взаимодействие двух словесно-поэтических систем как междисциплинарная теоретическая проблема // Русская литература и фольклорная традиция: сб. научн. тр. Волгоград, 1983. С. 9.

Яндекс.Метрика