Смех против страха (штрихи к теме)
Манн Ю. В. (Москва), д. ф. н., заслуж. проф. РГГУ, академик РАЕН / 2012
Заголовок моего сообщения подсказан названием посвященной Гоголю содержательной книги Владимира Звиняцковского «Побеждающий страх смехом» (Киев, «Лыбидь», 2010). Я бы только заменил утверждающую интонацию на вопросительную: действительно «побеждающий»? Или, если «побеждающий», то окончательно ли, всецело? Однако во всяком случае налицо взаимодействие, борьба этих двух сил — смеха и страха. Взаимодействие, как мы увидим, не простое, чреватое и явными и скрытыми коллизиями.
Но вначале обратимся к одному из эпизодов полемики по поводу только что вышедших (в 1847 г.) «Выбранных мест из переписки с друзьями». Как известно, среди обвинений, которые довелось услышать Гоголю, причем не только от недоброжелателей, но и от друзей, едва ли не не громче всех звучало обвинение в измене своему дарованию — дарованию писателя, художника. «Вы грубо и жалко ошиблись, — писал С. Т. Аксаков Гоголю 27 января 1847 г. — Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, — оскорбляете и Бога и человека»1. В. С. Аксакова — М. Г. Карташевской, 30 января 1847 г.: «...Дай Бог, чтобы оно было переходное состояние, признаюсь, я иногда совершенно в этом отчаиваюсь. Мне кажется иногда, что в нем погиб не только художник, но даже и человек»2. А. В. Станкевич — Н. М. Щепкину, 20 февраля 1847 г.: «Гоголь сделался Осипом, только резонерствующим в духе отвратительного ханжества /.../ Вряд ли после такой книжицы дождемся чего-нибудь путного от Гоголя...»3
Гораздо тактичнее и проницательнее судил Шевырев: он тоже винил Гоголя в измене своему призванию, но считал возможным (и необходимым) возвращение в прежнюю колею: «...Зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего? зачем ты пренебрег даром Божиим? — пишет он Гоголю 22 марта 1847 года. — /.../ В самом деле, ведь талант дан тебе был от Бога. Ты развил его, ты не скрыл его в землю Зачем же пренебрегать тем? /.../ Возвратись-ка опять к твоей художественной деятельности. Принеси ей опять твои обновленные силы. Твой комический талант еще так нужен в нашей России...»4.
Шевырев поднял вопрос о развитии гоголевского «комического таланта», прошедшего через две стадии. Была пора, когда писатель «иногда шалил им». Теперь — другое время. «...Ты мог бы теперь высокую комедию, всю силу смеха, которым ты одарен, обратить на самого дьявола. Раз случилось мне говорить с одним русским, богомольным странником, который собирался в Иерусалим и был у меня /.../ У меня записана в книге вся его беседа, но есть в ней особенно одни слова, которые тебе принадлежат как комику. Выписываю из моей книги: «Весьма иронически и всегда с насмешкой говорил он о дьяволе, называя его дураком: „В яме сидит, дурак сам и хочет, чтобы другие туда же засели. Прямой дурак!“ Вот мысль русского и христианского комика: дьявол первый дурак в свете и над ним надобно смеяться. Смейся, смейся над дьяволом: смехом твоим ты докажешь, что он неразумен»5.
Рассуждение Шевырева о развитии гоголевского комизма, о переходе его в новую стадию близка мысли самого Гоголя. Первая стадия — примерно до «Ревизора»; вторая — от «Ревизора» и позже. «Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем (по Шевыреву, „шалил“ дарованием — Ю. М.). Если смеяться, так уже лучше смеяться сильно над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего. В „Ревизоре“ я решился собрать в одну кучу все дурное в России /.../ и за одним разом посмеяться над всем» <Авторская исповедь>«)6 Или в другом месте (в письме к Жуковскому от 10. I, 1848 / 29,XII, 1847): «... Мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословмя и классы общества...». Но потом, продолжает писатель, он «наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить попустому». «Я решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над ним посмеяться — вот происхождение „Ревизора“!» (XIV, 34). Наконец, в «Театральном разъезде...», непосредственно после «Ревизора» и в объяснение «Ревизора»: «Нет, смех значительней и глубже, чем думают /.../ тот смех /.../, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугала бы так человека...» (V, 169).
Возможно, классификация Шевырева возникла под прямым влиянием Гоголя; правда, и упомянутое письмо Жуковскому, и «Авторская исповедь» еще не были написаны, но «Театральный разъезд...» Шевырев знал, а кроме того он мог слышать сходные рассуждения Гоголя в устных с ним беседах.
ХХХ
Конечно, деление творческой эволюции Гоголя на две стадии относительно: и в произведениях первой сдадии выступала «мелочь и пустота жизни», а в произведениях второй — действовала та непосредственная, игровая сила комизма, которую Шевырев назвал «шалостью». Однако такой категоризм противопоставления отвечал определившейся художественной установке Гоголя на всеобъемлющее, универсальное изображение (в «Ревизоре» — «сборный город», в «Мертвых душах» — «вся Русь»7), установке на извлечение некоего урока и для России и, может быть, всего человечества.
Понравилось Гоголю и рассуждение Шевырева об осмеянии черта. «Слова твои о том, как чорта выставить дураком, совершенно попали в такт с моими мылями, Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чортом» (XIII, 293). Интересно, что что здесь Гоголь не делит свое творчество на периоды. «С давних пор» — это значит с чуть ли не самого начала, с первых произведений.
И действительно, уже в «Вечерах на хуторе...», скажем в «Пропавшей грамоте», черт, вопреки своей репутации, являл жалко-смешное зрелище. «На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек» Характерно и обещание, данное в письме от 7 октября 1835 г. к Пушкину в связи с замыслом будущего «Ревизора»: «...Духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, будет смешнее чорта!» (X, 375). Черт словно выступает как единица измерения комического, смеха...
Заинтересовало Гоголя и сообщению Шевырева о богомольном старике: «Я бы очень желал знать, откуда происхожденьем тот старик /.../ „Судя по его отзыве о чорте, он должен быть малороссиянин“ (XIII, 293). Тут найдутся и реальные примеры — ну хотя бы только что упомянутый „дед“ из „Пропавший грамоты“, который при виде пляшущих чертей чуть не изошелся от смеха... Упоминание „малороссийского“ (украинского) элемента влекло за собой включение в текст ряда мотивов. Прежде всего частоту подобных встреч, превратившихся чуть ли не в будничные явления и вызывавших стойкое противостояние черту, что дало современному исследователю возможность говорить об украинцах как о народе-чертоборце»: «И если русский дискурс с необходимостью включает в себя и автомиф народа-богоносца, то не просматриваются ли в нашем случае контуры параллельного украинского мифа об украинцах как о некоем народе-чертоборце?»8. Существенна и особая манера комизма, его неподдельная наивность и простодушие — качества, свойственные и русскому комизму, но в украинском достигавшее особенно высокой степени. Гоголь ощутил это качество с юнных лет, и оно во многом определило его художественное мышление.
Симтоматично, с другой стороны, что у противников гоголевской художественной манеры и особенно в применении к его последователям («школе») тоже фигурировало определение «украинское», но только в отрицательном смысле, как знак уступчивости, податливости. «Увидите, — говорил Сенковский А. П. Милюкову, — какая грязно-реальная школа расцветет под влиянием вашего хохлацкого корифея»9.
Но означало ли это противостояние, высмеивание черта его одоление, непременную над ним победу, как, возможно, казалось Шевыреву и встреченному им богомольному старику? Отнюдь нет. Такая победа становилась все более проблематичной, особенно в связи с изменением статуса нечистой силы, перехода ее в более глубокие сферы бытия и, соответственно, в более глубокие слои стиля — от прямой фантастики к неявной, завуалированной, «нефантастической»10.
Возвращаясь же к отзыву Шевырева, надо подчеркнуть, что он заметно выделялся на фоне общего неприятиятия «Выбранных мест...», и этот фон глубоко травмировал писателя.
ХХХ
Положение осложнялось еще тем, что Гоголь в духовной среде нередко сталкивался с несколько иным пониманием смеха, комического, чем то, которое одухотворяло всю его творческую жизнь. И то что такие настроения исходили от духовных лиц, переживалось Гоголем особенно болезненно.
Показательна запись иеромонаха Евфимия, — говоря о посещении Гоголем Оптиной пустыни летом 1851 г., Евфимий замечает: «Большая была бы сила для Церкви Христовой на земле в лице Николая Васильевича Гоголя, если бы он не так поздно обратился к истинному благочестию! Какая бездна ума, таланта, энергии затрачена им была и на что же? На осмеяние души родного русского человека!»11 (здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой — Ю. М.).
Но Гоголь (согласно Евфимию), «хотя и поздно, но все же истинно и искренне понял назначение христианского писателя, устрашился страшного ответа, который ему придется дать пред Домовладыкой, от всего сердца принес покаяние в содеянном им тяжком грехе осмеяния Божьего творения — души христианской»). «Но что сказать о других великих русских талантах? — продолжает Евфммий. — Вспомним горестный конец обоих «властителей» верхов русской мысли — Пушкина и Лермонтова и скажем себе с сердечным трепетом: «страшно грешнику впасть в руце Бога живаго!» Едва ли такие предостережения не улавливал слух Гоголя.
Вспомним, однако, что другой обитатель Оптиной пустыни монах Порфирий (настоящее имя — Петр Александрович Григоров) на первое место ставил именно художественные творения Пушкина; вспомним, что Григоров, находясь еще на военной службе в качестве прапорщика, велел произвести салют в честь проезжавшего «грешника» Пушкина... Совсем, совсем другое понимание вещей, чем у Евфимия! Но Григоров ко времени второго посещения Гоголем Оптиной пустыни (летом 1851 г.) уже был в могиле, а запись Евфимия, по словам историка монастыря С. Нилуса, выражает «коллективный Оптинский дух». Допустим, что Нилус преувеличивает, но все равно не слышать подобных мнений, не ощущать этих настроений Гоголь не мог.
В сознании Гоголя сфера комического была неотъемлема от сферы нравственного воздействия художественного творчества вообще и его главного произведения, «Мертвых душ» в особенности. На этом строилось его самосознание как комического писателя, и здесь же завязывался огромный узел проблем, находивших до поры до времени гармоническое разрешение. Но со временем развязывать этот узел становилось все труднее. Как совместить смех с четким осознанием порока и отличением его от добра и добродетели; как избежать релятивизации последних; как, при наличии комизма, сохранить учительную и проповедническую силу слова («Христос никогда не смеялся»)?...
Прежде, всего три-четыре года тому назад, в диалоге с Шевыревым по поводу «Выбранных мест...», речь шла о пользе смеха, об его целенаправленности — на осмеяние черта, дьявола как субъекта темных сил. Евфимий же ставил вопрос по-другому: о вредоносности смеха, направленного на осмеяние достойного — «души родного русского человека».
Такие упреки отывались в сердце Гоголя мучительной болью: ведь они подводили его к выводам относительно того, какое поприще вообще избрал писатель и какую участь приготовил он себе в будущей жизни... Вот еще одна запись из упомянутой выше оптинской летописи.
«Талант, данный на созидание, обратился на разрушение... Трудно представить человеку непосвященному всю бездну сердечного горя и муки, которую узрел под ногами своими Гоголь, когда вновь открылись затуманенные его духовные очи, и он ясно, лицом к лицу, увидал, что бездна эта выкопана его собственными руками, что в ней уже погружены многие им, его дарованием, соблазненные люди и что сам он стремится в ту же бездну, очертя свою бедную голову...» .
Правда, запись эта относится к 8 апреля 1857 г., когда Гоголя уже не было в живых, относится к моменту приезда в Оптину матери Николая Васильевича и его племянника Николая Трушковского, но не вдруг же возникло подобное мнение. И не могло оно остаться тайной для Гоголя.
«Его пугал призрак смеха, лишенного этического, религиозного, утилитарного основания. Это было, конечно источником его вечных терзаний» (Кугель) 12. Этот «призрак» брал над Гоголем власть постепенно, и его возрастание подрывало веру писателя в свою миссию, в то что он ее достоин и может ее выполнить.
Примечания
1. Переписка Н. В. Гоголя в двух томах. М., т. 2, 1988, с. 80.
2. Цит. по: Манн Юрий. Гоголь. Завершение пути: 1845-1852, М., 2009, с. 65.
3. Литературное наследство, М., т. 58, 1952, с. 700.
4. Переписка Н. В. Гоголя в двух томах, т. 2, с. 351.
6. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. в 14 т. без места изд., т. 8, 1952 , с. 439 (в дальнейшем ссылки на это издание, с указанием тома и страницы, даются в тексте).
8. Звиняцковский В. Я. Лингвистическая теория дискурса как методология познания современности. // Русский язык и литература в учебных заведениях. Киев, 2011, № 4, с. 42. (выделено жирным шрифтом в оригинале).
9. Милюков А. Знакомство с О. И. Сенковском. // Милюков А. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890, с. 99.
10. См. подробнее: Манн Юрий. Творчество Гоголя. Смысл и форма, с. 54-116, 705-714.
12. Кугель А. Р. (Homo Novus). Русские драматурги. Очерки театрального критика, М., 1933, с. 38.