Еще о некоторых параллелях к гоголевскому Вию

Гура А. В. (Москва), д. ф. н., вед. науч. сотр. Отдела этнолингвистики и фольклора Института славяноведения РАН / 2012

Статья выполнена при финансовой поддержке РФФИ, грант № 12-06-00048-а «Мир и человек в этнолингвистическом словаре „Славянские древности“ (к 90-летию со дня рождения академика Н. И. Толстого)».

О гоголевском Вие существует огромная литература, однако вопрос о связях этого персонажа с традиционными народными представлениями во многом остается непроясненным. Проблему фольклорных источников сюжета повести можно считать в литературоведении решенной, и мы ее затрагивать не будем. Самым загадочным остается его имя, которое так и не было зафиксировано в народной традиции и не получило общепризнанной этимологии. Единый прямой источник происхождения Вия также не установлен (при несомненной его фольклорной природе), но накопилась уже целая коллекция мифологических персонажей, обладающих более или менее полным набором признаков, роднящих их с гоголевским Вием. К ним относятся один былинный и несколько сказочных персонажей типа Кащея, св. Касьян в народных поверьях, так наз. шелудивый Буняк в западноукраинском фольклоре и некоторые другие. К этим уже существующим параллелям можно добавить еще две.

Первую я обнаружил в Полесье, где в июле 1985 г. записал рассказ жительницы с. Борщи Кобринского р-на Брестской обл. Степаниды Георгиевны Петрукович о явившейся к ней смерти: «Я была паламала позвоночныка. Мэнэ завэзлы в больницу. И пэрвый дэнь завэзлы, я и лэжу и думаю: докуль будэ так, докуль буду так лэжяты. Мисяц видно по хати, в палати в ночи. Являеця мни чудовишче — жэншчына, часоў у одинацать — начало двэнацатого. Лыцо у ее такое вэлыко, як сыто. Сама била, волосы билы, губы чорны и рот такый шырокый, а руки взад заложэны. И помалэньку так до мэнэ нагынаеца до лыца. А веи в глазах, як помазкы, и тыми веямы як шмарнула по лицовы, тэми веямы мни по лыцу — я хотила крычяты. Нет, думаю, нароблю трэвоги. Як, думаю, рукы будэ протягаты, тоды буду крычяты. И пэрэтэрпэла. Вона одогнулася и махнула взад рукамы и дэсь поделась. В ранку дають мни завтрака. Я росказываю, а одна жэншчына, Катэрына зваты, кажэ: „Стэпочко, шчэ ты нэ умрэш, полипшаеш, пэрэжывэш. Это твоя смэрть прыходыла. Но она, — кажэ, — тэбэ нэ взяла“. Это было в педдесять семым роци, двэнацатого сентября было видение такое».

В этом тексте две детали, сходные с гоголевским Вием: огромные, как помазки, веи, т.е. веки величиной с малярную щетку или кисть, которой белят стены (у Вия они опускаются до самой земли), и мотив смерти. В быличке — смерть как мифологический персонаж, а у Н. В. Гоголя — подземный голос и засыпанные черной землей руки и ноги Вия. Вызываемый мертвецом, он выходит из загробного мира, а Хома при виде его от страха попадает в мир мертвых. В первом издании «Миргорода» 1835 г. символика смерти дополняется еще могильной тишиной в момент появления Вия и его глазами, глядевшими на Хому как «две черные пули».¹ Еще в XIX в. исследователи называли Вия «божеством смерти».² Тема смерти подробно разработана Вяч. Вс. Ивановым в его работе о категории «видимого» и «невидимого» в тексте.³ Любопытная деталь в полесском тексте, к которой мы еще вернемся, — огромное лицо смерти наподобие сита.

Вторая параллель, скорее, не к Вию, а к одному из наиболее близких к нему фольклорному образу св. Касьяна. По поверью крестьян Лубенского у. Полтавской губ., Касьян неподвижно сидит с опущенными ресницами до колен, не видя божьего света (ресницы и веки в языке могут обозначаться одинаково). Раз в четыре года 29 февраля, в посвященный ему день, он поднимает ресницы, и «на что он тогда глянет, то погибает».⁴ Ресницы Касьяну поднимает нечистая сила лопатой и крюками.⁵ Связь Касьяна со смертью отражена в представлении о нем как привратнике ада.⁶ Ср. также косу, атрибут смерти как персонажа, в поговорке о Касьяне: «Касьян все косой косит...». С Вием Касьяна объединяют огромные веки, поднимаемые с посторонней помощью, губительная сила взгляда и символика смерти. Известны пословицы: «Касьян на скот взглянет, скот валится; на дерево — дерево сохнет»; «Касьян немилостливый и завистливый на траву глянет — трава вянет»; «Касьян на скот — скот дохнет»; «Худ приплод в високосный год. Касьян на что ни взглянет — все вянет».⁷ Именно эти словесные формулы характеризуют в фольклоре не только Касьяна, но и невесту в промежуточной, лиминальной фазе обрядового «перехода», когда она уже не девушка, но еще не жена. В белорусских и украинских свадебных песнях люди в церкви и ее мать не узнают обвенчанную невесту (с этим, кстати говоря, связана и этимология слова nevмsta как ‘неизвестная’), а матери жениха сообщают, что ей привезли некое демоническое существо: черта с болота, волчицу из темного леса, «людоедицу»⁸: «На народ як глянець, дык народ аж вянець».⁹ Обычай скрывать вредоносный взгляд невесты известен в болгарской традиции. У родопских болгар Пловдивского окр. в момент открывания лица невесты во время венчания она могла сглазить окружающих, поэтому вначале должна была посмотреть в сторону горы и лишь потом на людей.¹⁰ В северо-западной Болгарии невесте закрывали лицо и запрещали смотреть вдаль, особенно на посевы, опасаясь неурожая и града; полагали, что все, на что упадет ее взгляд, посохнет и увянет. Верили, что если невеста первой посмотрит на своего будущего супруга, он умрет раньше нее.¹¹ Поверья о сглазе вообще очень популярны у южных славян.

Этим материалом, собственно говоря, и исчерпываются дополнительные параллели к Вию. Но попытаемся еще вписать их в общую картину сходств и соответствий, сложившуюся к настоящему времени, и оценить роль отдельных мотивов и признаков, объединяющих Вия с рядом других персонажей.

Кроме Касьяна, близкое родство с Вием обнаруживается у так наз. «шелудивого Буняка», персонажа западноукраинских исторических и топонимических преданий, легенд и сказок. В этих текстах он фигурирует под названиями Буняк, шолудивый (szoіudywy, soіudywy) Буняк (Buniak, Буняка, Боняк, Buzniak), солодивый (solodiwi, салодивы, солодовый) Буняк, солодывый Буньо (Бунiо), Солодиво и т.п. как предводитель орды, татарский король Батый или паша, князь и «богатыр» половцев; как шелудивый разбойник со своим наемным войском; как некое воинство, насыпавшее своими башмаками в Луцком у. земляные курганы себе для отдыха; как предводитель татар с паршивой головой и «открытым брюхом», ворожбит-татарин с печенкой наружу, «лицарь» и людоед с внутренностями наружу, украинский герой с паршивой головой и потрохами наружу, боровшийся при Юрии Хмельницком с поляками и убитый ими в 1663 г.; как сказочный герой, претендующий на руку царевны.¹² В устных и письменных преданиях главным образом из Галиции и Подолии у этого персонажа прильнувшие или длинные до земли веки, огромные густые брови и взгляд, убивающий человека или сжигающий город. Либо взгляд настолько страшен, что сам Буняк, увидев себя в зеркало, проваливается или врастает в землю.¹³ В волынской сказке-легенде у него огромные тяжелые веки и взгляд, позволяющий видеть даже невидимое на сто миль кругом.¹⁴ Прототипом шелудивого Буняка был половецкий хан Боняк, о приходе которого к Киеву сообщала Лаврентьевская летопись под 1096 годом: «Приде второе Бонякъ безбожныи, шелудивыи отаи хыщникъ г Кыеву внезапу и мало в градъ не въѣхаша Половци, и зажгоша болонье около града».¹⁵ Кроме век и взгляда, Вия и Боняка сближает еще и волчий вой. У Гоголя появление Вия предваряется волчьим завыванием. Согласно древнерусским летописям, по-волчьи воет перед битвой с уграми хан Боняк: «И вставъ Бонякъ отъѣха отъ вои, поча выти волъчьскы и волкъ отвыся ему, и начаша волци выти мнози».¹⁶ Известно, что волк был почитаем как тотемический символ у половцев и многих других тюркских народов, а также у предков осетин.

К ближайшим родственникам Вия можно отнести также одного былинного и несколько сказочных персонажей. В уральской былине из Тавдинского р-на Мамаищу поганому (отцу Соловья-разбойника) поднимают брови, закрывающие ему глаза, он бросает нож в Илью Муромца, тот увертывается и убивает Мамаище шляпой.¹⁷ В русской сказке «Иван Быкович» из сборника Афанасьева (№ 137) двенадцать богатырей поднимают железными вилами длинные ресницы и густые брови мужу ведьмы, чтобы он увидел Ивана Быковича, убившего его сыновей.¹⁸ В сказке «Царь-девица» из Пермской губ. (№ 233) семеро детей-львят подставляют железные вилы под очи царю-льву, чтобы он посмотрел и узнал Василия-царевича, освободившего льва из неволи.¹⁹ В сибирской сказке «семерные дети» поднимают «семерными вилами» тяжелые брови Кощею, чтобы увидеть, далеко ли едет Неугомон-царевич.²⁰ В вятской сказке из собрания Д. К. Зеленина (№ 100) богатыри «семерыми вилами» поднимают брови Идолу Идолычу. В белорусской сказке «Про Ильюшку» вилами поднимают брови царю Пражору, у которого глаза заплыли от жира.²¹ Фольклорная основа слов Вия «Подымите мне веки: не вижу!» подтверждается аналогичными словесными формулами сказочных персонажей.²² Вилы — орудие для поднимания век и бровей не только в сказках. В подольских и галицких преданиях железными вилами их поднимают «Буньо» («солодывому Буньо»), а золотыми вилами — «шелудывому Буняке»; в волынской сказке-легенде вилами поднимают веки «шолудивому Буняке». И лишь Касьяну ресницы поднимают лопатой и крюками.²³

Вяч. Вс. Иванов обратил внимание на железо как важный атрибутивный признак некоторых объектов, описываемых в этих текстах.²⁴ Вспомним железную голову и железный палец у гоголевского Вия, а в фольклорных текстах — железные вилы и железную кровать, на которой лежит муж ведьмы с огромными веками и бровями. Эта деталь дала возможность сопоставить Вия с осетинским великаном «вайюгом», который открывает железные ворота мертвых.

Однако начнем изложение темы иранских соответствий по порядку. Первым, кто предложил провести параллель между Вием и персонажем индоиранской мифологии, был В. И. Абаев. Он пришел к выводу, что образ и имя Вия соответствуют иранскому богу ветра и одновременно демону смерти Вайу (др.-иран. Vayu как производное от корня va- ‘веять’), и реконструировал на этой основе славянское языческое божество Вѣй, праславянская форма имени которого (*Vмjь), восстанавливаемая на основе украинского Вiй, безупречно отвечает индоиранскому Vauy.²⁵ Вѣй, по Абаеву, не заимствование из иранского, а индоевропейское наследие, как и Вайу.²⁶ Продолжением древнеиранского Вайу В. И. Абаев считал имя осетинского одноглазого великана вайюга, привратника загробного мира, стерегущего железные ворота мира мертвых. В осетинских сказках и эпосе вайюги враждебны людям и героям (нартам) и аналогичны людоедам в русских сказках,²⁷ — ср. выше «людоедицу» в свадебной песне, сказочного Кощея и демона «шелудивого Буняка» в виде людоеда или обтянутого кожей скелета с открытыми внутренностями. И само осетинское имя wжjug / wжjyg Абаев возвел к иранской предполагаемой форме *Wayuka, от имени бога ветра Wayu (и.-е. *Weyu).²⁸

В 70-е годы гипотеза Абаева получила опровержение в работах О. Н. Трубачева и Вяч. Вс. Иванова. Первый из них отрицал сематическую общность между укр. Вiй и иран. Vayu и рассматривал Вiй как обратное производное от укр. вiя ‘ресница’.²⁹ В качестве возражения против этой, казалось бы, убедительной в своей прозрачности этимологии укажем на то, что в славянских языках мы не найдем такого способа номинации мифологических персонажей, т.е. обратных производных от названий, мотивированных частями тела (чего нельзя сказать об отглагольных наименованиях: *Вѣй, как и суховѣй, — от вѣяти). Вяч. Вс. Иванов признавал связь между Вием и вайюгами (но, как и Э. Бенвенист, — не с богом ветра Вайу) и привел дополнительные аргументы в пользу этого сходства. Один уже упоминался — это связь с железом. Второй касается незрячести и одноглазости персонажей, связанных с потусторонним миром: одноглазость вайюга и деформация органа зрения у Вия.³⁰ Однако, по мнению известных индоиранистов Э. А. Грантовского и Г. М. Бонгард-Левина, эта общая черта у осетинских вайюгов и Вия не только не противоречит, но даже подтверждает их генетическую связь с амбивалентным иранским Вайу. Двуликость и связь с загробным миром были характерны для этого бога ветра с очень раннего времени. Согласно зороастрийскому тексту «Меног-и храт» («Дух разума»), злой Вайу сторожит душу умершего вместе с демоном смерти и другими дэвами загробного мира, напоминающими то скопище чудовищ («гномов»³¹), окружающих Вия, которых столь красочно изобразил Гоголь.³²

В последнее время новые аргументы для реабилитации гипотезы Абаева выдвинул петербургский индолог Я. В. Васильков. Он показал, что двойственность Вайу как божества ветра и смерти вполне возводима к индоиранскому уровню и что у индоиранского Вайу имеется одна характеристика, сближающая его с Вием, — его смертоносный взгляд. Согласно пехлевийским текстам (на среднеиранском языке), злой Вайу уносит душу живых существ, которая равна дыханию: «Когда он касается человека рукой, это сон. Когда он бросает на него свою тень, это лихорадка. Когда же он видит его своим оком, то сокрушает его душу-дыхание».³³ Заметим, что мотив касания руками занимает важное место и в полесском рассказе о явлении смерти.³⁴

Васильков приводит интересный археологический факт: в майкопской культуре, которую можно связывать с индоиранцами, в станице Новосвободная на Кубани, в инвентаре гробницы были найдены бронзовые вилы, а на стене — изображение божества смерти с чем-то вроде решетки вместо лица.³⁵ Вилы заставляют нас вспомнить об орудии, которым поднимают веки фольклорным персонажам, сходным с Вием, а решетка вместо лица — о голове как сите у смерти с огромными веками в полесском тексте. В народных представлениях сито или решето представляют собой некую символическую преграду, отделяющую мир живых от мертвых. Так, в Заонежье детям во избежание смерти не позволяли смотреть сквозь сито, опасаясь, что их безгрешная душа свободно пройдет сквозь него на «тот свет». В Олонецкой губ. верили, что сквозь решето можно увидеть покойника на сороковины. Характерна также связующая роль решета между двумя мирами в украинском рассказе о том, как обмиравшая женщина переплывала на «тот свет» через большую реку на решете.³⁶

Васильков также существенно дополнил славяно-иранские соответствия балтийскими, которые ранее отмечал и Абаев.³⁷ Это литовское и прусское божество ветра, названия которого (Vejas, Wejopatis, Vejpons, Vejdievs) тоже связаны с глаголом «веять», как Vayu и Вiй.³⁸ Балтийский бог ветра, как и иранский, отмечен двойственностью. Его огромная голова, как котел или горшок, обита железными обручами, что напоминает железную голову гоголевского Вия. Мотив слепоты воплощен в слепом старике, стерегущем бочонок с запертым в нем ветром.³⁹ Интересно, что у восточных славян, по некоторым данным, Касьяну подчинены ветры, которые он держит за всевозможными запорами.⁴⁰ По поверью из Вятской губ., в его ведении находятся ветры, с помощью которых он насылает мор на людей и скот.⁴¹ Наконец, в предании о Вейасе говорится о двух великанах, стоящих у врат рая (подобно осетинскому великану вайюгу у ворот мира мертвых). Великан Вейас сдувает грешников с узкого, как прутик, моста, и они падают в реку кипящей смолы. В древнеиранской мифологии это мост Чинвад, по которому души умерших проходят в потусторонний мир.⁴² По зороастрийским представлениям, божество ветра в его злой ипостаси мешает перейти мост грешникам; под ними мост сужается, и они падают в ад — пустынное место под мостом.⁴³ Добавим, что в сказке «Иван Быкович» среди многих ее архаических черт тоже имеется мотив перехода по узкому мосту. Когда старику, мужу ведьмы, подняли вилами ресницы, он увидел Ивана Быковича и решил его простить и отпустить на белый свет, но герой предложил ему состязание — пройти по жердочке через глубокую яму. Иван Быкович прошел «легче пуху лебединого», жердочка под ним даже не прогнулась. А старый старик дошел до середины и полетел в яму.⁴⁴

Помимо иранских и балтийских, едва ли не самым поразительным открытием оказались кельтские параллели, впервые замеченные еще Н. Ф. Сумцовым.⁴⁵ При этом можно считать надежно установленным, что Гоголь ничего об этих кельских сюжетах знать не мог.⁴⁶ Вяч. Вс. Иванов показал кельтские аналогии к Вию по признаку деформации органа зрения, но не считал их общими с древнеиранскими. В саге островных кельтов «Битва при Мойтуре» говорится о великане Балоре по кличке «Дурной глаз», которому веко поднимали на поле боя четверо воинов колом, гладкой палкой, древками копий или особым крюком, и он истреблял вражеское войско своим смертоносным взглядом.⁴⁷ У валлийских кельтов Балору соответствует великан Испаддаден Пенкавр, которому веки поднимали вилами. Совпадение орудия — вил — в древневаллийском тексте и в восточнославянских сказках и преданиях не может быть случайным, этим удостоверяется подлинность прототипа сказки.⁴⁸

Приведенные аналогии дают в итоге кельто-славяно-балто-иранскую параллель. Это демон смерти (часто великан) с деформированным органом зрения и с магическим (смертоносным или всевидящим) взглядом, связанный с железом и с неким железным орудием (чаще всего вилами). Он отличается еще особой головой: она железная (у Вия), огромная, как котел или горшок, и скованная железными обручами (у литовского бога ветра), огромная, как сито (у смерти), отрубленная, но живая (у украинского Буньо), пробитая, но живая (у валлийского Испаддадена), деформирующаяся так, что глаз перемещается на затылок (у кельтского Балора), с двумя лицами (у древнепрусского идола бога ветра) либо же голов несколько (трех-, семи- или девятиголовые вайюги у осетин). У этого демона есть мифологические персонажи сходной «породы» в других индоевропейских традициях: древнегреческие киклопы и горгона Медуза, римский Гораций Коклес, германский Вотан, индийский Шива.⁴⁹ Однако возводить родство этих персонажей к индоевропейскому уровню, как делал Абаев, вряд ли правомерно. Скорее следует согласиться с точкой зрения Василькова, что распространение мотива Вия, Вейаса, Вайу произошло благодаря соседству разных народов — предположительно между 2 в. до н.э. и 4-5 в. н.э., когда славян окружали с юга иранцы, на севере с ними соседствовали балты и на юго-западе примыкали кельты.⁵⁰

Примечания

1. Воропаев В. А., Виноградов И. А. Комментарии к повести Н. В. Гоголя «Вий»: http://teatral.my1.ru/news/2009-03-09-1208.

2. Милорадович В. К вопросу об источниках «Вия» // Киевская старина, год 15-й, 1896, № 9, с. 48.

3. Иванов В. В. Категория «видимого» и «невидимого» в тексте: еще раз о восточнославянских фольклорных параллелях к гоголевскому «Вию» // Structure of texts and semiotics of culture. The Haage — Paris, 1973.

4. Мендельсон Н. М. К поверьям о св. Касьяне // Этнографическое обозрение, кн. 32, 1897, № 1, с. 1.

5. Назаревский А. А. Вий в повести Гоголя и Касьян в народных поверьях о 28 февраля // Вопросы русской литературы (Львов), вып. 2, 1969, с. 44.

6. Мендельсон Н. М. Указ. соч., с. 1.

7. Там же; Пословицы русского народа. Сборник В. Даля. М., 1957, с. 874; Белова О. В. Касьян // Славянские древности. Этнолингвистический словарь. Т. 2. М., 1999, с. 476, 477.

8. Например, в Тверской губ. пели: «Свекор-батька говорит: / „Нам медведицу вядут!“ / <...> / А свекровка говорит: / „Людоедицу вядут!“» (Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья / Сост. Г. Г. Шаповалова и Л. С. Лаврентьева. Л., 1975, с. 276).

9. Лiрыка беларускага вяселля / Укладання i рэдакцыя Н. С. Гiлевича. Мiнск, 1979, с. 472.

10. Научен архив на Етнографски институт и музей при БАН (София), № 882-II, с. 33.

11. Гура А. В. Брак и свадьба в славянской народной культуре: семантика и символика. М., 2012, с. 99.