Гоголь в концепции «четырех (трех) литератур» Михаила Драгоманова

Барабаш Ю. Я. (Москва), д. ф. н., проф., гл. науч. сотр. ИМЛИ им. А. М. Горького РАН / 2012

Речь пойдет о...

(Впрочем, вероятно, следовало начать с оговорки, объясняющей читателю словосочетание — «четырех [трех] в заголовке, которое наверняка показалось ему странным. Что ж, сделаю это чуть ниже, по ходу развития мысли).

...Так вот, речь пойдет об опубликованой с продолжением в семнадцати номерах львовского ежедекадного журнала «Правда» за 1873–74 год обширной статье Михаила Драгоманова «Литература русская, великорусская, украинская и галицийская». Из заголовка статьи ясно, что автор исследует в ракурсе если не в полной мере сравнительном, то во всяком случае сопоставительном, четырех связанных между собою, но, по его мнению, автономных, славянских литератур. Добавим к этому, что Драгомановым привлекается также материал из польской литературы, есть ссылки на чешскую с сербскую. Все это можно, с известной долей допущения, счесть основанием для определения статьи как компаративистского славистического исследования, если не ошибаюсь, едва ли не первого в украинском литературоведении.

Однако анализ работы Драгоманова в данном, компаративистско-славистическом, аспекте не предусмотрен замыслом настоящей статьи. Скажу лишь, что практическое применение автором компартивистского подхода к реальной диалектике многонационального литературного процесса, шире — к сложной историко-культурологической проблематике нельзя признать удавшимся. Сравнительно-литературный, вообще собственно литературный анализ в значительной мере заслонен социологическим, этико-гуманистическим дискурсом, публицистическим элементом, эстетический критерий в исследовании «текстовых миров» (воспользуюсь одним из терминов когнитивного литературоведения) практически отсутствует. Хотя статья содержит ряд верных, достойных внимания наблюдений и мыслей, в целом она с достаточной очевидностью отражает слабости и противоречия мировоззренческих позиций Драгоманова, его федералистские интенции и окрашенные европейским космополитизмом либерально-конституционалистские иллюзии; взятые в совокупности, эти черты драгомановской работы, разумеется, представляют несомненный интерес и заслуживали бы специального рассмотрения, но это уже в другой раз.

В данном же случае будем исходить из того, что статья о «четырех (трех) литературах» изначально не задумывалась Драгомановым ни как компаративистская, ни как славистическая. Напомню, что она опубликована во Львове, в Галиции, и это отнюдь не случайно. Импульсом для написания статьи и ее лейтмотивом была полемика Драгоманова с двумя галицийскими литературными партиями — так называемыми «народовцами» и «москвофилами», враждующими между собой, но для Драгоманова одинаково неприемлемыми по своим взглядам. Неприемлемы — концептуально — для него прежде всего отношение тех и других к русской литературе, трактовка ими ее характера, сути и целей и — как следствие — своей сути и своих целей. У «народовцев» это их «галицийский» изоляционизм, предвзятое, искаженное представление о русской («московской») литературе и, в этом ракурсе, об истории и выборе путей развития литературы украинской как «подмосковской». У «москвофилов» напротив —провинциальный, основанный на плохом знании и понимании панрусизм, выборочная ориентация на консервативные тенденции в русской литературе, на славянофильский «московский партикуляризм», «ташкентство» и «катковщину».

Таков — если очень кратко — контекст, в который у Драгоманова включена тема Гоголя, точнее. гоголевский дискурс.

***

Да, именно так — дискурс; этот термин в данном случае уместен и корректен. Когда Драгоманов говорит: «Я должен на Гоголе остановиться подольше...»1 [119], он имеет в виду, конечно же, не стремление к максимальному насыщению текста статьи ссылками, упоминаниями, гоголевскими ассоциациями, параллелелями и т. п. ; перед нами не просто некая совокупность фактов гоголевского «присутствия», а репрезентативная и системная последовательность «высказываний» (в семиотическом значении данного понятия), которые, по Э. Бенвенисту, «привязаны к говорящему», то есть выражают его позицию и целевую установку. Гоголевскому дискурсу у Драгоманова принадлежит фокальная, аккумулирующая функция; относительно автономный структурный компонент текста и вместе с тем органическая составляющая «большого» дискурса статьи, он фокусирует в себе ее узловые проблемы. Как, впрочем, и некоторые уязвимые положения.

Остановлюсь на наиболее важных, как мне кажется, моментах.

4=1+1+1+1 или 3=1+2? Здесь и вернемся к обещанной оговорке относительно заголовка настоящей статьи.

Дело в том, что формула заголовка «четыре литературы» лишь частично, в количественном плане, соответствует текстовой реальности Но «вина» здесь не моя, а Драгоманова, который сначала именно так обозначил эту формулу в названии своей работы (русская, великорусская, украинская и галицийская, или: 1+1+1+1= 4), а затем, переключившись в концептуальный план, заменил «четыре» — «тремя» (1+2=3). Четвертая из заявленных литератур, галицийская, осталась в статье на маргинальном положении, во-первых, в силу своего австро-венгерского статуса (как видим, «самокорректировка» мотивирована не внутренней логикой проблемы, не этническими и историко-культурными факторами, а сугубо внешними, политическими обстоятельствами), во-вторых, галицийская литература выступает у Драгоманова примущественно как объект критики за провинциализм, отсталость от русской литературы, то есть литературы Российской империи.

Пусть читатель не подумает, что в последней фразе я элементарно ошибся, запутался в определениях «русская» и «российская» («общероссийская», имперская). Так у Драгоманова. К своей концепции «трех литератур» он подступается как раз с этого вопроса, понятийного, терминологического. Уже в самом начале статьи Драгоманов строго корит галицийских «народовцев» за то, что они, вслед, как он считает, за поляками, «поспешили поделить Россию на „Московщину“, или Россию, и Русь, или Украину» [92] и, в соответствии с таким делением, проводят принципиальное различие между понятиями «русин» (в данном случае имеется в виду житель Галиции и Закарпатья) и «русский», «руський» (от топонима «Русь») и «русский» (москаль). Привлекая себе в союзники Н. Костомарова и П. Кулиша, у которых действительно можно найти и «наше русское отечество», и «однородность (укр. „одностайність“) руськую», Драгоманов подчеркивает, что сам он понятием «русский» (укр. «росіянин»2) объединяет «всех славяно-руських жителей России, как белорусов, малорусов и великорусов...» [103]. Отсюда и выводится — что по-своему логично — драгомановская концепция, согласно которой литературное пространство Российской империи едино, все это, собственно, и есть литература русская, или «всероссийская», или «общая», а в ее рамках существуют еще две локальных, «местных» литературы, входящих в русскую, — великорусская и малорусская. Первая, по Драгоманову, оплодотворена прогрессивным европейским опытом и либерально-космополитическими идеями и потому истинно, в глубинном, в не в поверхностном смысле, народна; две других — великорусская и малорусская — простонародны, этнографичны, региональны, это, в сущности, подлитературы.

В этом пункте и возникает в тексте статьи фигура Гоголя. Драгоманов уверен, что именно Гоголь идеально вписывается в его «троичную» схему, и не просто вписывается, а своим творчеством и судьбой как бы «овеществляет» ее, воплощает в литературную реальность, более того, в определенном смысле порождает. С одной стороны, органическая интегрированность Гоголя в первую из трех литератур — русскую, «общую», для Драгоманова очевидный и непреложный факт; Гоголь — «отец реализма и живой народности в литературе русской» [107], «отец критически-социального и народно-реформаторского направления в русском обществе и литературе» [126–127]. С другой, «Гоголь же, и именно своим принципом реализма заложил крепкую основу и центробежным направлениям в литературе русской — великорусскому и малорусскому» [118–119].

О малорусском, то есть украинском, «направлении» скажу ниже. Сейчас хочу обратить внимание на мысль Драгоманова об инспирирующем значении творчества Гоголя, в частности его ранних повестей, на литературу «великорусскую». «Гоголь <...> первый ввел в русскую литературу местные (украинские) типы с простонародным языком, первый живо обрисовал простонародный быт, который до этого если пробивался в господскую литературу, то по большей части непроизвольно...» [127]. Драгоманов напоминает, что Крылов, хотя он начал писать басни значительно раньше, чем Гоголь заявил о себе, «наилучшие свои истинно великорусские басни написал уже после малорусских повестей Гоголя...» [127], то есть, не исключено, что по их образцу. Далее Драгоманов выстраивает целый ряд явлений русской литературы «из простонародного быта», возникших, как он считает, под влиянием либо непосредственно Гоголя, либо его «толкователя» (термин Драгоманова) — Белинского: от Кольцова и Даля до Островского, который якобы «генетически <...> весь» уже заложен в образах великорусских купцов из «Ревизора» и «Женитьбы» [128], от «Песни о купце Калашникове» Лермонтова до «Записок охотника» Тургенева и «Коробейников» Некрасова. О Крылове как чуть ли не ученике и последователе Гоголя не приходится и говорить, но еще более сомнительно предложенное Драгомановым искусственное разделение русской литературы на «всероссийскую» и «великорусскую», простонародную. Такое разделение, во-первых, трудно признать справедливым по отношению к Лермонтову, Тургеневу, Островскому, Некрасову (автору, как известно, отнюдь не только «Коробейников»), во-вторых, оно объективно ведет к локализации, сужению действительного влияния Гоголя на русскую литературу, к упрощению, «уплощению» этой проблемы. Вряд согласимся с тем, будто значение «Ревизора» и «Мертвых душ» для русской (а не «великорусской») литературы определяется прежде всего образами купцов (в первом случае) и мужиков (во втором).

«Наш» или «не наш»? Некоторое время тому назад в Москве на базе трех весьма солидных научных учреждений состоялась международная конференция, тема которой была определена так: «Как поделить Гоголя? Русская, великорусская и украинская культура в XIX-XX вв.»3.

Если судить по второй половине формулировки, может показаться, что замысел уважаемых организаторов конференции находится в русле драгомановской концепции «трех литератур». На самом деле это внешнее сходсьво, все обстоит совсем не так. Ибо одно дело пытаться (что и делают некоторые участники конференции) одним махом разрубить гордиев узел противоречий, который представляет собою «случай Гоголя», и совсем другое, точнее сказать, противоположное — стараться тщательно и аккуратно развязать этот узел.

Для Драгоманов Гоголь писатель безусловно русский; однако не менее очевиден и важен для него тот факт, что гоголевский талант вырос на украинской почве, и Драгоманов хочет вникнуть в диалектику такого сложного сочетания, оценить и понять, кaк входит в творчество русского писателя украинская составляющая, его украинский этноментальный и этнокультурный субстрат.

О «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и «Миргороде», сразу же и единодушно признанных новым явлением в русской литературе, в этом отношении не приходится и говорить. Драгоманов вспоминает развернувшуюся десятью годами до него, на рубеже 50-60-х, дискуссию между М. Максимовичем и П. Кулишом по поводу этнографического элемента в «Вечерах» и в этой дискуссии решительно принимает сторону Максимовича, считая, что упреки Кулиша Гоголю в недостаточном знании украинского народного быта и традиций безосновательны.

Интереснее и существеннее, однако, мнение Драгоманова о том, что Гоголь «не перестает быть украинцем» [120] не только в украинских по материалу и тематике ранних повестях, но и в «чисто русских» «Мертвых душах», в созданной им галерее сатирических типов, взятых из жизни русской провинции. Правда, это замечание в статье Драгоманова не развернуто и не аргументировано, однако существенно уже то, что оно высказано было в гоголеведнии, если не ошибаюсь, впервые. Следующий шаг в этом направлении сделает младший современник Драгоманова, Иван Франко, не случайно именно в письме к Драгоманову (21 февраля 1881 года) он сетует на то, что все напечатанное в России о Гоголе «скорее касается его как человека, как поэта, а уж, разумеется, менее всего как украинца ...». Мысли Драгоманова (как позднее Франко) о сложной, нетривиальной, но реальной диалектике такого феномена, как «гениальный украинец в русской литературе», содержали важный перспективный и телеологический смысл, к сожалению, в дальнейшм не осознаный в должной мере (за редкими исключениями) гоголеведнием — как украинским, так и русским, а в последние десятилетия и вовсе увязшим в малопродуктивных препирательствах на тему «наш Гоголь или не наш?», кому он «принадлежит»4 и как его «поделить».

Словно предвосхищая эти будущие псевдодискуссии, Драгоманов пишет в своей статье: «Гоголь остается до сих пор не только самым великим писателем русской литератури, но и характерным выразителем украинской натуры...» [124] . Этот полемический пассаж был направлен против «доктринерства украинофильской ортодоксии», которая называла Гоголя «перекинчиком», забывшим родной язык и родную почву, и потому не желала признавать его «нашим». Сегодня драгомановские слова могут быть адресованными той же национально-радикальной «ортодоксии», сменившей, правда, вектор своего отношения к Гоголю на противоположный; теперь он «наш» и только «наш», теперь его норовят изъять из русской литературы, объявить украинским писателем или в крайнем случае «поделить» на двух Гоголей — украинского («нашего») и русского («не нашего») ...

К сожалению, Драгоманов забыл о другой ортодоксии — имперско-шовинистической, для которой (включая и симпатизантов гоголевского таланта) украинство писателя изначально было не более, чем забавной «малорусской» экзотикой, милой и смешной, но достойной лишь «фырканья» и «прысканья»... Нынешнее — новоимперское, так называемое православное — гоголеведние куда более воиственно и категорично: с порога отметая проблему украинства Гоголя как просто-напросто «выдуманную сепаратистами», оно объявляет его не только «чисто» (без малейших примесей или, избави Бог, «оранжевых» оттенков) — «чисто» русским писателем, но еще и «чисто» русским человеком.

Так далеко Драгоманов, при всей своей проницательности, не мог заглянуть.

Гоголь и украинская литература. Т. Г. Шевченко. Как мы помним, по Драгоманову, именно Гоголь инспирировал («заложил крепкую основу») возникновение в недрах всероссийского литературного процесса «малорусского» — наряду с «великорусским» — направления, иначе говоря украинской литературы [см. :118—119]. Мысль сама по себе более чем спорная, украинская литература, конечно же, не от Гоголя пошла, но в данном случае обратим внимание на другое: какой видит эту литературу Драгоманов? По его мнению, украинская литература не имеет самостоятельного статуса, она «появилась внутри русской» [144] и представляет собою «только разновидность культуры русской» [189], стало быть, у нее нет и не может быть иной дороги, «чем та, в основе космополитическая (?! — Ю. Б.) дорога, по котрой идет бОльшая часть просвещенного общества в России» [152–153]. Не удивительно, что с такой точки зрения Драгоманов резко критически оценивает взгляды и творческую практику тех, кого он называет «украинофилами» и даже «националистами», считая ничем не обоснованными их претензии на «историческую национальность» [158] украинской литературы, на ее самобытность, «обособленность» от «соседней», по выражению П. Кулиша — «заэсманской»5, то есть русской, словесности.

Как же выглядит на фоне подобным образом трактуемой Драгомановым украинской литературы фигура Гоголя? Весьма и весьма противоречиво, хотя, оговорюсь, сама попытка такого рассмотрения, предпринятая в статье, была пионерской и потенциально перспективной для украинского гоголеведния.

Сначала Драгоманов отмечает, даром что чересчур лаконично, что «народолюбие» раннего Гоголя было укоренено в присущей украинской литературе традиции гуманзма и народности, говорит о плодотворном влиянии творчества писателя на «отцов и дедов наших, современных Гоголю, Квитке и т. д.» [119]. Драгоманов даже не останавливается перед явными преувеличениями, к примеру: «...Не было никого — кое в чем и до сих пор нет никого, — кто бы обрисовал некоторые стороны жизни украинской, как Гоголь» [120], «...Украина не имела еще другого сына, который бы так полно выазал в себе дорогие стороны ее народного духа» [121].

Однако в дальнейших размышлених Драгоманова органичесеская связь между Гоголем и украинской литературой теряется. Гоголь полностью и безоговорочно вписывается в рамки «русско-европейской», «общей» литературы, которая пошла по проложенной им дороге, «все более расширяя ее» (163), при этом она решительно отошла от «малорусского» сентиментализма и романтизма, тогда как литература украинская «не могла уследить за этим прогрессом русской и великорусской литературы» [153–154]. Русская литература, считает Драгоманов, утвердила себя как «не патриотическая,а космополитическая по традициям, идеалам и по методу» [134], как «наименее узко-национальная, наиболее космополитическая среди всех славянских» [135]. Литература же украинская, стремясь сохранить свой патриотизм и свою национальную обособленность, пошла по пути «этнографического доктринерства» (П. Кулиш), украинофильского романтизма, «гофманщины» (А. Стороженко), националистической тенденциозности, сочетающейся с «этнографическим дилетантизмом» (И. Нечуй-Левицкий). В какой-то мере исключением из этого ряда Драгоманов признает Марка Вовчка с ее «Народными рассказами», да и то лишь потому, что это был, как он считает, скорее «невольный рефлекс русской литературы школы Тургенева» («хотя и довольно оригинальный»), нежели «чисто самостоятельное проявление прогресса украинских идей и литературы» [157]. Признаков такого прогресса Драгоманов не находит в украинской литературе, отмеченной провинциальным патриотизмом, что определило ее схожесть «с западным славянофильством — чешским, польским, сербским, т. е. превратилось в национализм» [151]. «...Почти везде в Славянщине мы видим, что младшее поколение после Шафариков, Палацких, Гаев, Гавличковых и т. д. отличается моральной бедностью и научной мелкостью», чему виной, подчеркивает Драгоманов, их «национальный патриотизм» [134].

При этом, пишет Драгоманов, украинцы в своем национально-патритическом увлечении «думали, что идут <...> дорогой Шевченко, не различая, чтО у последнего основное, а чтО побочное, чтО сильно, а чтО слабо и старо» [163]. Они (украинцы) не понимали, что у Шевченко «сильнейшая стоорона не в том, что он плачет за „бунчуками и булавами“, а в том, что он рвется к „воле и науке“, не в том, что он ругает ляхов и москалей, а что проклинает и своих, которые хуже чужих распинаеют младшего брата» [155].

Так возникает в статье Драгоманова шевченковская тема, причем не просто как параллельная гоголевской, а — думаю, впервые в украинском литературоведении — как компаративистская тема «Гоголь и Шевченко». Сравнение, однако, сразу же трансформируется у Драгоманова в антиномию «Гоголь vs Шевченко». Эта антиномия носит в значительной степени скрытый, косвенный характер, она оснащена многочисленными оговорками и комплиментами в адрес Шевченко за его «народолюбие», социальную остроту и этический максимализм; к тому же смягчена не лишенным лукавства приемом «перевода стрелки» от самого Шевченко в сторону его бездарных эпигонов. Более того, Шевченко объявлется прямым преемником Гоголя: «...В малороссийских повестях Гоголь — праотец Шевченко...» [121]. Но далее мотив преемственности не получает развития, напротив, на первый план выходит момент конфронтации, в тексте (а еше в большей мере в подтектсе) вырисовывается тема противопоставления двух художников. Один из них, Шевченко, со своей гайдаматчиной, «региональной», малорусской народностью, с плачем за казацкой славой и такими ее внешними атрибутами, как «бунчуки и булавы», — Шевченко, по мнению Драгоманова, «уже не мог отвечать» [116] идеям нового времени, он все больше «запутывался в политических и национальных идеях и идеалах (123)», в то время как Гоголь стал ведущей фигурой, «отцом» реализма и народности в «общерусской» литературе.

Надо признать, что интуитивно Драгоманов уловил внутреннюю контроверзу проблемы «Гоголь — Шевченко», но истолковал он ее упрощенно и односторонне, без учета неоднозначности этой проблемы, отношения великих художников друг к другу и — что главное — их реальных биографий, жизненного пути и духовно-мировоззренческой эволюции каждого. Рискну сказать, что при таком противопоставлении, которое предлагает Драгоманов, проигрывает, вопреки его намерению, не Шевченко, проигрывает как раз Гоголь. Ибо, говоря откровенно, если кто и «запутывался в политических и национальных идеях и идеалах», то уж никак не Шевченко, который в конце жизни с чистой совестью мог сказать, мысленно обращаясь к своей Доле-Судьбе:

Мы не лукавили с тобою,
Мы прямо шли, и ни зерна
У нас неправды за собою. 
(Доля. Пер. М. Комиссаровой)6.

Финальная драма. Мог ли нечто подобное сказать о себе (и самому себе) Гоголь? Драгоманов чувствует и понимает, что нет, не мог. Он и не затрагивает этого вопроса, ведь именно в Гоголе, в его судьбе Драгоманов видит воплощение идеи компромисса, примирения с империей, готовности идти на «возможные уступки и уважение русскому государственно-культурному элементу, с которым народу нашему приходится иметь дело и придется иметь его еще больше, ибо колонизация на Украине великорусского элемента, основы государственной центростремительной силы, может только увеличиваться со временем...» [178].

Справедливость требует обратить внимание на очевидный оттенок двусмысленности в этом высказывании Драгоманова, особенно во второй его части, где само упоминание о «колонизации на Украине великорусского элемента» и о тенденции увеличения «государственной центростремительной силы», при внешней нейтральности тона и взвешенности формулировок, таит скрытый негативный подтекст. Вскоре после статьи о «четырех литературах», уже в эмиграции, Драгоманов издает две брошюры — в 1876 г. «По вопросу о малорусской литературе», затем, в 1878-м — «Украинская литература, запрещенная русским правительством», название которой говорит само за себя (последней, кстати, заинтересовался К. Маркс). Вспомним, что это совпало — конечно же, не случайно — с выходом Эмского указа, налагающего, в дополнение к позорно знаменитому Валуевскому циркуляру 1863 г., жесткие ограничения (практически запрет) на использование «малорусского наречия » и издание украинской литературы. Как видим, эволюция в отношении Драгоманова к «государственной центростремительной силе» шла в сторону радикализации.

Но в статье о «четырех литературах» еще доминирует либерально-федералистская взвешенность, еще не преодолена иллюзорная надежда на «возможные уступки», компромисс, и путь Гоголя, его судьба, его — признанное и продекларированное им самим — «двоедушие» представлялись не только неизбежными, но и плодотворными для украинской литературы.

Чувствует ли, понимает ли Драгоманов, что цена этого компромисса была слишком высокой — кризис, надлом, утрата идентичности, отход от идеалоа «отцов и дедов наших»? И Гоголь заплатил именно такую цену, в чем и заключалась его духовная драма. Чувствует, но, кажется, не понимает или еще не готов понять. Не отрицая финальной драмы Гоголя, Драгоманов пытается найти ей свое объяснение. Он видит причину в изначальной бесплодности национальной идеи, которую отождествляет с «украинским национализмом». «Можно сожалеть, — пишет Драгоманов, — почему Гоголь забыл впоследствии народ специально украинский», и тут же добавляет: «Но чтобы ему украинский национализм много помог в решении тех вопросов, которые пекли его душу, — не думаю. Ни у народа, ни в традициях старины Гоголь не нашел бы ответа на то, как сделать, чтобы не было того болота, которое видел он перед собою...» Даже органический «порыв к воле» был в народном сознании «запутан мистицизмом» [123]. Это тот самый мистицизм «отцов Матвеев», который погубил и Гоголя. Драгоманов тут имеет в виду «Выбранные места из переписки с друзьями» с их «старосветскими идеалами», эту книгу он оценивает в духе известного письма Белинского, изданного им в 1880 году в Женеве отдельной брошюрой.

Впрочем, мысли Драгоманова на эту тему противоречивы. «Религиозныйо мистицизм» то приравнивается к «изуверству духовных советчиков» Гоголя (в первую очередь отца Матвея), «добивших великого юмориста», то этим же термином определяется то духовное направление, на котором Гоголя «ищет идеалов», как искали их «Сковорода, наши кобзари и сам Шевченко» [122]. Имя и образ последнего как носителя национальной традиции, связанные с ним ассоциации, вдруг обретают у Драгоманова совсем иную, чем прежде, окраску и совсем иначе, в сочувственно-положительнном плане, соотносятся с Гоголем. Теперь, на последней черте жизни, Гоголь предстает как «голова, в которой поместились и те казаки и девчата, которые и любовь называют „правдонькою“, это „Перебендя“7, это тот же Шевченко, который больше всего боится „прожить гнилою колодой“8, да еще вдобавок это голова, в которой поместились все те головы, что сложили веками поговорки, пословицы и песни украинские, которые так часто сквозь смех плачут» [122–123] (здесь очевидная параллель к гоголевскими словами о «смехе сквозь невидимые миру слезы»). Еще одно характерное свидетельство внутренней амбивалентности гоголевского дискурса Драгоманова в статье о «четырех (трех) литературах», что отразило как душевную и духовную раздвоенность объекта исследования, так и мировоззренческую противоречивость его автора.

Примечания

1. Драгоманов М. Літературно-публіцистичні праці: У 2-х томах. Том I. Київ, 1970. С. 119. Далее текст статьи Драгоманова цитируется по этому изданию с указанием страницы в квадратных скобках после цитаты.

2. Использование этой формы в русскоязычном контексте («россияне») вызывает у Драгоманова ироническое отношение. «...Так в России, — замечает он, — никто себя и никого не называет», это слово «после киевских книжников XVII в. и московско-петербургских XVIII в. стало в России употребляться только в смехотворно-высоком стиле» [103].

3. См.: http://www.hist.msu.ru/Labs/UkrBel/gogol.htm

4. Американский и украинский славист Г. Грабович однажды заметил (именно в связи с Гоголем), что понятие «принадлежать» применительно к писателям вообще неуместно, ибо над ними не властна «собственность»; «они не „принадлежат“ — они вписываются (в ту или иную литературу. — Ю. Б.), они не дипломаты или генералы, которые могут служить только одному государству. Если уж прибегать к аналогиям, то писателей лучше сравнивать с теми святыми, которые одновременно содержатся в календарях и канонах враждующих сект» (Грабович Г. Гоголь і міф України // Сучасність. 1994. № 6. С. 77).

5. Эсмaнь — река в Черниговской губернии, на восточной границе между этническими территориями Украины и России.

6. К фигуре и творчеству Шевченко Драгоманов обращался не раз, в частности, в работе «Шевченко, украинофилы и социализм» (1879), в других статьях. При этом он чаще всего акцентировал — в полемике с апологетами поэта и со своими оппонентами — его национально-историческую «ограниченность», несоответствие новым требованиям времени, «нехватку социализма», что вызывало встречную, подчас весьма резкую, критику. Особой непримиримостью в этом отношении отличался Д. Донцов, оценивавший Шевченко и Драгоманова как принципиальных антагонистов и считавший последнего образцовым представителем т.н. украинского «провансальства» с его «хуторянским универсализмом» и «парафиальным кругозором» (см. об этом: Донцов Д. Націоналізм // Донцов Д. Твори. Т. I. Львів, 2001; он же. Шевченко і Драгоманов (1939) // Слово і час. 1992. № 6; он же. Дві літератури нашої доби. Торонто, 1958 (переизд.: Львів, 1991). Тема «Драгоманов и Шевченко» в настоящей статье специально не рассматиривается. К фигуре и творчеству Шевченко Драгоманов обращался не раз, в частности, в работе «Шевченко, украинофилы и социализм» (1879), в других статьях. При этом он чаще всего акцентировал — в полемике с апологетами поэта и со своими оппонентами — его национально-историческую «ограниченность», несоответствие новым требованиям времени, «нехватку социализма», что вызывало встречную, подчас весьма резкую, критику. Особой непримиримостью в этом отношении отличался Д. Донцов, оценивавший Шевченко и Драгоманова как принципиальных антагонистов и считавший последнего образцовым представителем т.н. украинского «провансальства» с его «хуторянским универсализмом» и «парафиальным кругозором» (см. об этом: Донцов Д. Націоналізм // Донцов Д. Твори. Т. I. Львів, 2001; он же. Шевченко і Драгоманов (1939) // Слово і час. 1992. № 6; он же. Дві літератури нашої доби. Торонто, 1958 (переизд.: Львів, 1991). Тема «Драгоманов и Шевченко» настоящей статье специально не рассматиривается.

7. Стихотворение Шевченко, названное по имени героя, «старого Перебенди», — народного бродячего певца, кобзаря, носителя национальной песенно-поэтической традиции.

8. Не совсем точная цитата из стихотворения Шевченко «Проходят дни, проходят ночи...».

Яндекс.Метрика