Гоголь и пушкинское стихотворение «Полководец»

В письме из Парижа от 25 января 1837 г. <н. ст.> Гоголь делится с Н. Прокоповичем своими впечатлениями от новых произведений Пушкина: «Где выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы „Полководец“ и „Капитанская дочь“. Видана ли была где-нибудь такая прелесть!» (XI, 85). Писатель имеет в виду публикации соответственно в третьем и четвертом томах «Современника» за 1836 год (кстати, в третьем была помещена и повесть самого Гоголя «Нос»). Даже из такой лаконичной оценки видно, что стихотворение «Полководец», навеянное находящимся в Военной галерее Зимнего дворца портретом Барклая-де-Толли работы Джорджа Дау (Доу), произвело, наряду с «Капитанской дочкой», сильное впечатление на младшего писателя, не смазанное даже напечатанным здесь же, в третьем томе, замаскированным полемическим ответом Пушкина за подписью А. Б. на опубликованную в томе первом статью Гоголя «О движении журнальной литературы...»¹ Ведь написанный в 1835 г. «Полководец» представляет собой одно из самых значительных произведений «позднего» Пушкина, с присущими вообще его творчеству середины 30-х годов («Странник», «Вновь я посетил...» и др.) напряженными лирико-философскими раздумьями о законах бытия, о судьбе выдающейся личности, о собственной, наконец, судьбе, угадываемой в подтексте истории не понятого и не оцененного современниками военачальника².

1

Чем именно могло привлечь Гоголя это стихотворение — кроме, конечно, самой принадлежности его перу Пушкина? Представляя собственные творческие интересы младшего писателя, можно попытаться ответить на этот вопрос.

Эти стихи касаются исторической тематики, которая была важна для автора уже созданного к этому моменту «Тараса Бульбы» тем, что давала возможность выразить упрек современному поколению и современной жизни. Конечно, Двенадцатый год был тогда не такой уж давней историей, как Запорожская Сечь, но все-таки приближавшаяся большая годовщина войны — двадцатипятилетие — знаменовала собой некую историческую дистанцию. Уже успело вырасти поколение — и Гоголь принадлежал как раз к нему, — войну не помнящее³. Показательно, что «Полководец» упомянут в гоголевском письме рядом с «Капитанской дочкой» — произведением тоже историческим, хотя в обоих томах журнала были помещены и другие, разнообразные по тематике, пушкинские произведения.

Еще стихотворение притягивало Гоголя своим этико-обличительным пафосом, занимавшим, в свою очередь, ключевое место в его собственном творчестве. Середина 30-х годов — как раз то время, когда автор празднично-жизнелюбивых «Вечеров...», все больше проникаясь ощущением дисгармонии русской жизни, начинает воспринимать ее как скопище «всего дурного», если воспользоваться его собственными позднейшими словами о созданном в 1836 г. «Ревизоре». «Свиные рыла вместо лиц» — вот гоголевский образ мира в момент перехода от «Ревизора» к «Мертвым душам». Думается, писатель был готов подписаться под стихами из «Полководца»:

О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!⁴

А Гоголя интересовала тема судьбы великого человека, сталкивающегося с непониманием современников и получающим признание лишь в будущем. Она звучит у него не раз: от юношеской поэмы «Ганц Кюхельгартен» до публицистики 40-х годов — например, в статье «Исторический живописец Иванов». Ход творческой мысли Гоголя совпадает при этом с ходом творческой мысли автора «Полководца», независимо от того, идет ли речь о «печальном путнике» из романтической поэмы, создателе грандиозного полотна или отстраненном от дел военачальнике:

Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!

И Гоголь наверняка почувствовал в стихах Пушкина христианские ассоциации, о которых исследователи заговорили лишь в ХХ в., заметив в тексте «Полководца» «ассоциацию с крестным путем Христа»⁵ и, возможно, с фигурой архистратига Михаила, а в образе самой Военной Галереи — внешнее и смысловое поэтическое сходство с церковным иконостасом⁶. Конечно, особенно сильно христианская проблематика будет притягивать Гоголя в сравнительно поздние годы, но и в середине 1830-х он к ней чуток — достаточно вспомнить религиозные мотивы в повести «Тарас Бульба» или «апокалиптический» финал «Ревизора».

У Гоголя мог быть и сугубо биографический повод заинтересоваться «Полководцем». В четвертом томе «Современника», том самом, где он прочел «Капитанскую дочку», было помещено пушкинское «Объяснение» — ответ на брошюру Логгина Ивановича Голенищева-Кутузова — дальнего родственника великого полководца, председателя Ученого комитета Морского министерства, члена Российской Академии. Голенищев-Кутузов счел стихотворную апологию Барклая обидной для памяти Михаила Илларионовича. Так вот, с автором брошюры Гоголь был лично знаком. Именно к Л. И. Голенищеву-Кутузову он явился в начале 1829 г. с рекомендательным письмом от Д. П. Трощинского. Имя автора брошюры в пушкинском полемическом «Объяснении» не названо, но Гоголь мог знать его из чьего-либо письма, полученного им в Париже, или просто догадаться, особенно если в свое время разговор между ним и Голенищевым-Кутузовым касался событий Двенадцатого года. А это вполне естественно при фамилии высокопоставленного собеседника у начинающего литератора.

И наконец — еще один биографический повод. Гоголь постоянно бывал в квартире Жуковского, на правах воспитателя наследника престола жившего с 1827 г. в Шепелевском доме, входившем в ансамбль Зимнего дворца (в 1839-м, вернувшись из-за границы, Гоголь даже поселился у Жуковского). Кстати, вместе с другими литераторами он запечатлен на известном полотне середины 1830-х годов «Субботнее собрание у В. А. Жуковского» работы учеников школы Венецианова. Гость Жуковского, имевшего доступ в покои царской семьи, не мог не увидеть Военной галереи, открытой в 1826 г. и привлекавшей всеобщее внимание. Так что впечатление от пушкинских стихов было подкреплено в сознании писателя его собственными зрительскими впечатлениями. Именно в Шепелевском доме располагалась в свое время мастерская создателя Галереи художника Дау, и об этом Николай Васильевич наверняка знал.

2

Интерес Гоголя к «Полководцу» становится более отчетлив и объясним на фоне его интереса к лирике и его требований к ней вообще. Более-менее развернутые отклики на то или иное конкретное лирическое произведение встречаются у него обычно позже, в 40-е годы; они показывают, что Гоголь ценил в этом роде литературы глубинный нравственный пафос, подкрепленный историческими и христианскими ассоциациями. Его привлекало «большое» стихотворение — большое не по объему, а по этической значимости и по масштабному развороту лирической ситуации. Попробуем соотнести восприятие «Полководца» Гоголем с восприятием им некоторых значительных, по его мнению, лирических творений.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями», в главе «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», писатель с восторгом отзывается о притчеобразном стихотворении Языкова «Землетрясенье», сюжетом которому послужила легенда о чудесном спасении Константинополя: «Взять событие из минувшего и обратить его к настоящему — какая умная и богатая мысль!» (VIII, 278). «Предмет для лирического поэта» видится Гоголю в том, чтобы, «набравшись духа библейского», опуститься с ним «во глубины русской старины» и поразить «позор нынешнего времени» (VIII, 279). В другой главе своей последней книги — «О лиризме наших поэтов» — Гоголь замечает, что Языков «всякой раз становится как-то неизмеримо выше и страстей и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему» (VIII, 249). Под гоголевским пером это качество поэзии именуется «строгим лиризмом», обнаруживаемым писателем-публицистом в творчестве Ломоносова, Державина, Пушкина. Так вот, если говорить именно о пушкинской лирике, то особый интерес автора «Выбранных мест...» вызвало стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один...», которое он называл «величественной одой» и адресатом которого считал императора Николая I (на самом деле стихи обращены к Н. И. Гнедичу⁷). Стихотворение, варьирующее один из ветхозаветных эпизодов (Исход, 32), как раз соответствовало гоголевским критериям «строгого лиризма» с той разницей, что «позор нынешнего времени» в нем не «поражается», а вызывает снисходительное отношение героя-пророка. Но сам образ «бессмысленных детей», погрязших «в безумстве суетного пира», вполне отвечает мировосприятию автора «Ревизора» и «Мертвых душ».

Напомним гоголевский текст: «Был вечер в Аничковом дворце <...> Все в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в дворцах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений» (VIII, 253-254). В этом пассаже заметно противопоставление сосредоточенного духовного уединения дворцовым развлечениям, комнаты в «другой половине» дворца — парадным залам, где веселятся придворные. Но ведь подобная антитеза открывала собой и пушкинское стихотворение, память о котором могла невольно отразиться в творческом сознании выстраивающего эпизод с «Илиадой» и царем Гоголя:

У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата <...>
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадон,
Ни фавном с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот, — а все плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.

Наверное, важно в этом случае и пушкинское обозначение места в зачине стихотворения: «У русского царя в чертогах...» И Зимний, и Аничков — царские «чертоги», и это тоже по-своему сближает две ситуации. Наконец, упоминание в «Полководце» «русского царя» тоже значимо для Гоголя в свете его собственного заинтересованно-личного отношения к монарху и упования на его мудрость и справедливость. Переехав весной 1837 г. из Франции в Италию, Гоголь вскоре оказался без денег и писал по этому поводу Жуковскому: «Я думал, думал, и ничего не мог придумать лучше, как прибегнуть к государю. Он милостив...» (XI, 97-98). Помощь, как известно, была оказана. Мотив «русского царя», в самом «Полководце» как будто второстепенный, поневоле задавал важную для Гоголя-читателя ноту высшего покровительства героям войны. Ведь увековечившая победу над Наполеоном Военная галерея создана по воле монарха.

Вообще пушкинское стихотворение невольно вписывается в публицистический контекст последней книги Гоголя, словно образуя ее дополнительную поэтическую «главу». Напомним, что уже в самих названиях отдельных глав «Выбранных мест...» (и, само собой, в их тексте) заложен назидательный пафос, стремление объяснить читателю, что именно требуется в обществе от человека того или иного положения: «Женщина в свете», «Христианин идет вперед», «Что такое губернаторша», «Русский помещик»... Так и видится в книге глава под названием «Полководец» или «Что такое полководец», где пером Гоголя-публициста изложено то, что поэтически сформулировано Пушкиным.

Из той же гоголевской книги (уже цитировавшаяся нами глава «Предметы для лирического поэта в нынешнее время») мы узнаем, что в качестве своеобразного «лирического сильного воззванья к прекрасному, но дремлющему человеку» писатель воспринимал свою поэму «Мертвые души»: «Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу <...> О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома „Мертвых душ“!» (VIII, 280)⁸. Поиск творческих следов интереса Гоголя к пушкинскому «лирическому сильному воззванью» (то есть «Полководцу») приводит нас к «Мертвым душам». В тот момент, когда он в Париже впервые читает «Полководца», работа над первым томом поэмы как раз в разгаре.

3

Нам представляется, что размышления о «Полководце» и о Военной галерее вообще невольно «подсказали» Гоголю цепочку деталей — своеобразный исторический экфрасис — в тексте «Мертвых душ».

Напомним, что среди многочисленных отсылок к героической эпохе 1812 года в поэме обращают на себя внимание несколько произведений изобразительного искусства, висящих в домах помещиков, которых посещает Чичиков. В доме Коробочки между картинами с изображением птиц «висел портрет Кутузова» (VI, 47). У Собакевича в окружении портретов массивных греческих полководцев «неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках» (VI, 95). Наконец, в доме Плюшкина на стене висит «длинный, пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам» (VI, 115). В тексте не сказано, что сюжет гравюры относится к войне 1812 года, но читатель едва ли в этом сомневается; исследователи же усматривают здесь аллюзию на сражение при Березине⁹.

В истолковании этих деталей и вообще отголосков Двенадцатого года в тексте «Мертвых душ» исследователи, несмотря на особые нюансы в каждой трактовке, в общем единодушны. Они отмечают контраст между военной эпохой и гоголевской современностью, например: «Эта близость великой войны и великих событий еще более усиливает пародийность происходящего (в сюжете поэмы. — А. К.)»¹⁰; «они (портреты. — А. К.) выражают собой <...> тему русского богатырства, продолженную из глубокого прошлого в настоящее»¹¹. Очевидно, что принципиально важное у Гоголя, как и у другого великого современника его, противопоставление двух эпох («Богатыри — не вы») отвечает ключевому эстетическому принципу писателя: «Истинный эффект заключен в резкой противоположности; красота никогда не бывает так ярка и видна, как в контрасте» (VIII, 64). «Узенькие рамки» портрета Багратиона контрастируют с портретами греков-«собакевичей»; «тоненькие бронзовые полоски» «пожелтевшей» плюшкинской гравюры — с висящей рядом «огромной почерневшей картиной» — натюрмортом, знаменующим собою мертвенное начало, особенно выразительное в свете оксюморонного названия поэмы. Кроме того, у Гоголя подлинно героическое представляется нарочито маленьким и узеньким, в то время как мнимые величины (мертвая природа на полотне, медвежья фигура Собакевича) имеют большой внешний размер. Антитеза получается, так сказать, обратной: ничтожное нарочито преувеличено в размерах, подлинно великое столь же нарочито преуменьшено. В связи с этим любопытно, что в момент переговоров Чичикова с Собакевичем о цене на мертвые души «Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку» (VI, 105). При всей иронии этого пассажа, в нем нельзя не почувствовать и серьезной ноты «осуждения» героем войны меркантильного духа следующего поколения.

Напомним еще раз, что в «Полководце» строгая атмосфера Военной галереи и составляющих ее портретов контрастировала с сюжетами других полотен в царских «чертогах», с «плясками» и «охотами». Очевидно, что характерная тематика дворцовой живописи по-своему сродни изображению и домашней птицы в доме Коробочки, и греков — у Собакевича, и натюрморта с «кабаньей головой и уткой» у Плюшкина. Духовное и телесное, их откровенная, до пародии и гротеска, антитеза — вот та семантическая нить, что контрастно связывает интерьер гоголевских героев с Военной галереей. В связи с этим чрезвычайно любопытной представляется деталь уже в первой главе поэмы, где на одной из картин «общей залы» гостиницы, где остановился Чичиков, «изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал» (5; 13; курсив наш. — А. К.). По замечанию Е. И. Анненковой, «может быть, это попытка таким неудачным образом выразить ту тягу к богатырству, которая свойственна национальному характеру?»¹² Но, помимо этого, не прямая ли здесь реминисценция из пушкинского стихотворения?

Приемом характеристики героев через висящие у них в доме живописные полотна Гоголь пользовался и до «Мертвых душ» — в повести «Старосветские помещики»¹³. Но там подобная деталь была пока что единственной. В «Мертвых душах» же перед нами последовательная и концептуальная для всего замысла поэмы серия эпизодов и деталей. Образно-смысловое единство ее обеспечивается постоянной — вольной или невольной — оглядкой автора «Мертвых душ» на Военную галерею как на средоточие героизма и истинного богатырства, противостоящих остро ощущавшейся писателем энтропии бытия, и на пушкинское стихотворение, аккумулирующее в себе такого рода ассоциации. Подтверждается справедливость общего наблюдения А. Х. Гольденберга: «Рисуя словесную картину, Гоголь отсылает читателя прямо <...> либо косвенно <...> к определенной живописной традиции»¹⁴. В данном случае эта традиция представлена — одновременно и прямо, и косвенно (через стихи Пушкина) — уникальным живописным памятником русской истории.

Примечания

1. Обзор и анализ данных о личном и творческом общении двух писателей до отъезда младшего из них за границу см.: Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831–1836 годах // Пушкин: Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 197-228; Белоногова В. Ю. Выбранные места из мифов о Пушкине. Ниж. Новгород, 2003 (глава первая); Манн Ю. В. Гоголь: Труды и дни: 1809–1845. М., 2004 (по указ. имен).

2. «Полководец» не раз становился предметом изучения; назовем лишь сравнительно недавние работы: Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 243-262; Краснов Г. В. Проблема исторической личности в лирике А. С. Пушкина 1830-х гг. // Краснов Г. В. Болдино. Пушкинские сюжеты. Ниж. Новгород, 2004. С. 130-134; Кулагин А. В. О жанре стихотворения «Полководец» // Болдинские чтения. Ниж. Новгород, 2005. С. 91-100.

3. О разнообразных отражениях военной эпохи в творчестве писателя см.: Гуминский В. М. Гоголь и 1812 год // Отечественная война 1812 года и русская литература XIX века. М., 1998. С. 248-265.

4. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М. ; Л, 1937-1949. Т. 3. С. 380.

5. Старк В. П. К истории создания стихотворения «Полководец» // Временник Пушкинской комиссии: Вып. 22. Л., 1988. С. 154.

6. См.: Кулагин А. В. Об одной мифологеме в пушкинском «Полководце» // Болдинские чтения. Ниж. Новгород, 1994. С. 67-76.

7. Историю вопроса см. в ст.: Мейлах Б. С. «С Гомером долго ты беседовал один...» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов. Л., 1974. С. 213-221. Историко-литературное истолкование самой «николаевской» версии, ее собственно гоголевской творческой почвы предложено в ст.: Кибальник С. А. Почему Гоголь «открыл тайну» пушкинского стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один...»? // Н. В. Гоголь и его литературное окружение: Восьмые Гоголевские чтения. М., 2009. С. 120-135.

8. Традиционно-упрощенное восприятие Плюшкина как только «прорехи на человечестве», и не более того, было поколеблено Ю. В. Манном. Важнейшее качество Плюшкина исследователь увидел в том, что он «дан Гоголем во времени и в изменении», в то время как прочие помещики «статичны» (см.: Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Изд. 2-е, доп. М., 1988. С. 309); идея неоднозначности фигуры Плюшкина будет развита впоследствии в работах В. Н. Топорова, Е. Е. Дмитриевой, Т. И. Печерской...

9. См.: Большухин Л. Ю., Александрова М. А. «На четырнадцатой странице»: Об одной исторической эмблеме в контексте поэмы Гоголя «Мертвые души» // Грехневские чтения: Сб. науч. трудов. Вып. 5. Ниж. Новгород, 2008. С. 66.

10. Золотусский И. Гоголь. Изд. 4-е. М., 2005. С. 224.

11. Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 31; ср.: Гольденберг А. Х. Архетипы в поэтике Н. В. Гоголя: Монография. Волгоград, 2007. С. 58-64.

12. Анненкова Е. И. Путеводитель по поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души». М., 2011. С. 77. В этом учебном пособии «миру картин» посвящена специальная глава.

13. См.: Николаев О. Р. К истолкованию одной детали «Старосветских помещиков» Н. В. Гоголя // Рус. литература. 1988. № 1. С. 179.

14. Гольденберг А. Х. Архетипы в поэтике Н. В. Гоголя. С. 156.